— На работе, — между тем говорила Надежда, словно бы забыв про свой выразительный взгляд, — вы подаете заявление об уходе. Соседям по квартире сообщаете, что уезжаете… скажем, в геологическую партию. На двери — замок, а в жэк квартплату за год вперед… Можно и за два, но это, пожалуй, будет уж слишком… Расходы, естественно, за счет фирмы! Жене вашей… Вы ведь платите алименты не по исполнительному листу, правда?
— Естественно! — воскликнул Сева благородным голосом.
— И в остальном она вами не интересуется?
— Нисколько!
— Зря! — Надежда улыбнулась эдак особо. — Жене вашей мы аккуратно будем высылать алименты в размере трехсот… — Она посмотрела на Бориса Николаевича, тот кивнул. — Трехсот, скажем, семидесяти четырех рублей из города… ну, я не знаю… Абакана. У нас там как раз филиал фирмы, и это не будет затруднительно.
— А как я через два года?..
— Как через два года с измененной внешностью снова, так сказать, в мир — это вы хотели спросить? Огарев медленно кивнул.
— Так вот же! — Надежда протянула ему коробку с пластмассовыми кусочками ушей и кусочком носа.
— При помощи специального, биологически совершенно безвредного клея… Да нет-нет, вы меня не дослушали! Через неделю, скажем, вы сообщаете… ну, не знаю, окружающим, что у вас есть идея сделать пластическую операцию — так хочет ваша новая подруга… Уезжаете на месяц куда-нибудь в Ленинград и возвращаетесь в своем обновленном виде, без этих приставочек, — она указала на коробку. — Ведь ваша внешность, Всеволод Сергеевич, от пластической операции существенно не изменится — для людей, так сказать, непосвященных. Она лишь сделает вас похожим на Бориса Николаевича! Есть у вас еще вопросы?
Сильно ополоумевший Огарев молчал.
— Тогда я уполномочена сообщить вам, что контракт вступает в силу с этой минуты!
Тут Борис Николаевич вынул здоровенный «лопатник», отсчитал пять бумажек по сто долларов и, улыбаясь, протянул их Огареву.
— Простите, но зачем вам все это?
Борис Николаевич посмотрел на свою «ассистентку», та кивнула:
— Вопрос законный! Борис Николаевич слишком крупный бизнесмен, и слишком много конкурентов интересуются его сделками, его передвижениями по стране. Поэтому очень желательно, чтоб конкуренты эти думали: в такие-то и такие-то дни Борис Николаевич у себя на подмосковной даче… скажем, запил!
Борис Николаевич улыбнулся и подлил себе пива из жестяной заграничной банки с надписью «Туборг». Сева тоже улыбнулся, но очень неуверенно:
— Так, выходит, мы будем их… обманывать?
— Ну, — Надежда развела руками, — это же большой бизнес. И такие невинные мистификации…
— А если я, все-таки, не соглашусь?..
Борис Николаевич отставил кружку, невольно стукнув ею об стол. А Надеждино лицо разгладилось, и с него исчезли всякие признаки улыбки и доброжелательства:
— Я понимаю вас, Всеволод Сергеевич: минимальный риск, конечно, есть. Но ведь вы получаете за это два миллиона! Одновременно поймите и нас. Раскрыв вам все свои карты, мы тоже рискуем. Причем, в отличие от вас, очень! В случае отказа, Всеволод Сергеевич, вы просто отсюда не выйдете!
— Иными словами… — Голос у Севы дрогнул. — Я влип?
— Бросьте вы! — Надежда взяла пять сотенных «зеленых бумажек».
— Это двадцать пять тысяч рублей. За сколько лет вы заработали бы их?!
Вот о чем думал и вот что вспоминал Сева Огарев, сидя в темной и оттого еще более просторной комнате наедине с ночью, одетый, готовый к побегу… Встал, подошел к двери. Ковер делал его шаги совершенно бесшумными. По таким коврам он никогда в своей жизни не ходил!
«Да за что я, собственно, цепляюсь? Чего мне терять?..»
Жадность, как говорится, фраера сгубила, хотя в ту минуту условия контракта не казались ему слишком уж какими-то заманчивыми. Огарев разделся. По неукоснительной привычке интеллигентного бедняка аккуратистски развесил свою одежду на стуле, лег в мягчайшую постель, под невесомое и толстое пуховое одеяло. Сентябрьская звезда светила ему в окно, из раскрытой фортки лился тихий подмосковный вечер.
* * *
Мы пропускаем неделю из жизни Огарева и вновь возвращаемся к нему в тот момент, когда Сева очнулся от наркозного забытья. Он сразу почувствовал боль — обманула лукавая «ассистентка». А впрочем, это была уже боль нестрашная, послеоперационная, когда ты знаешь, что все позади. Страшен ведь самый момент, когда ее причиняют. А в принципе-то… Господи! — да сколько мы всего терпим!
На стуле, у кровати своей, он увидел Надежду. И вспомнил, что уже не первый раз открывает так глаза и не первый раз все на том же месте видит Надежду. Только мозг его в те разы отказывался работать, а воля отказывалась заставлять. Они бы и теперь отказались. Но за них взялась «третья сила»:
— Живы? — спросила Надежда. — Вижу, что живы. Ваш организм совершенно соответствует стандартам, указанным в медицинской литературе, поздравляю! И это еще, между прочим, значит, что я… ну, догадались?.. что я сделала операцию совершенно идеально!
Она еще что-то там говорила веселым и требовательным голосом ведущего утренней гимнастики. Огарев ее как бы не слушал, не слышал, а тем не менее приходил в себя, «очухивался». Глаза видели все яснее.
