Жил Огарев в чужой жалкой комнатухе, куда его сослала опять же бывшая супруга, выкинув из родовых, еще сталинских времен, огаревских апартаментов. Собственно, Сева «совершил родственный обмен» с тещей и теперь не имел к своей квартире никакого отношения.
Надо ли еще что-нибудь добавлять из предыстории, с которой наш герой шагнул в этот детективный роман?.. Возможно, фигура Всеволода Огарева кому-то покажется несколько нарочитой. Напрасно! Оглянитесь кругом — на Руси несметное количество таких же Огаревых. Это лишь по телевизору показывают других.
* * *
Он возвращался с работы, усталый не усталый, а такой, знаете ли, пустоватый, после дня трепотни, бессистемного чтения каких-то левых газет, невкусного, чисто казенного обеда, который теперь им выдавали за счет предприятия. Никакие, абсолютно никакие предчувствия не томили его душу.
Огареву надо было перейти последнюю улицу, а потом свернуть во двор. И здесь путь ему преградила машина — ехала-ехала и вдруг встала. Слишком привыкший быть невидимкой, он никак это не связал со своею особой. Но стекло машины плавно опустилось, и женщина — не сказать, чтобы выдающейся красоты, но такая, знаете ли, вся ухоженная, не жалевшая, видно, на себя ни дорогой косметики, ни французских духов, — улыбнулась ему из окна:
— Молодой человек, вы не будете так любезны, не поможете мне?
Огарев воззрился на нее в полном недоумении. Женщина продолжала говорить что-то там про «пятнадцать минут», про «никаких затруднений» и про «очень обяжете».
С ним давно так не разговаривали и давно так не улыбались ему… призывно. Так давно, что можно сказать — никогда. Он вообще никаким боком не принадлежал к этой раскованной, роскошной жизни, где ездят на симпатичных маленьких иномарках и обращаются к первому встречному за помощью.
— А я… не понял… А я что должен сделать? — спросил Огарев, давясь каждым словом.
— Пока только сесть со мной рядом. — И открыла дверцу. Совершенно неожиданно для себя Огарев действительно сел. И тотчас учуял запах французских духов, а спиною ощутил упругую мягкость «ненашего» сиденья.
— Здесь рядом, километра не будет. Потом я вас отвезу, куда скажете!
Бывший тещин район, надо сказать, был абсолютно дерьмовой московской окраиной. Они свернули в боковую улицу и теперь очень плавно катили вдоль скучного серого здания — то ли завода, то ли тюрьмы… завода, конечно. Кажется, каких-то железобетонных конструкций. Ни одному человеку не приходило в голову здесь прогуливаться или просто идти. Раздолбанный самосвал прогрохотал им навстречу, оставив за собой мрачное облако выхлопной вони.
— Откройте, пожалуйста, окошко. Дышать нечем!
Стекло опустилось со сказочной легкостью… «Как гильотина», — ни к селу, ни к городу подумал Огарев и вдруг почувствовал беспокойство — как бы вспомнил, что с ним в последние дни происходило что-то странное…
Тут машина довольно резко остановилась, из чего Огарев — но уже значительно позднее — сделал вывод, что женщина, хоть и прекрасно сыграла свою роль, однако ж волновалась.
— Извините, буквально одна секунда!
Она вышла из машины, сделала вид, что поправляет дворники, подошла к окошку, за которым сидел Огарев:
— Ну вот, собственно говоря, и все. Спасибо!
Сева Огарев увидел прямо перед своим носом ее наманикюренные пальцы, сжимающие какой-то красиво блестящий цилиндрик… баллончик! Потом раздалось слабое шипенье. Тотчас Сева задохнулся. Глаза его сделались полны чего-то очень едкого, слезы лились не каплями, а непрерывными струйками, лицо горело.
— Вы только не шумите, — услышал он голос женщины, — это всего лишь слезоточивый газ. Опустите руки! Сейчас будет легче… Глубже вдыхайте, глубже!
На лице своем он почувствовал что-то влажное — тряпку или кусок ваты. Он вдохнул глубоко — тяжелый и сладковатый дух вошел в ноздри, словно две мягкие сосульки.
— Опустите руки! Глубже дышать!
Он хотел куда-то рвануться, что-то сделать. Но уже не ориентировался в пространстве. Внутри головы, где-то между затылком и темечком, начало громко и сильно стучать, словно бы заработал отбойный молоток, только сделанный не из железа, а из желе… И больше он ничего не помнил.
* * *
Очнулся несчастный в абсолютно незнакомой комнате… Голова у Севы раскалывалась. И первым чисто рефлекторным его движением была попытка приложить ладонь к этой ужасающе больной голове… Однако не удалось. Наконец Сева увидел себя сидящим в тяжелом кресле с деревянными ручками. И руки его были прикованы к тем самым ручкам, а ноги — наверное, к тем самым ножкам. Впрочем, «прикованы» сказано слишком сильно. На самом деле они были просто привязаны (по крайней мере, видимые им руки) не очень толстой, так называемой бельевой веревкой. С бантами на концах, какие мы обычно делаем на шнурках ботинок. При сильном желании эти банты, наверное, можно было бы развязать зубами — если как следует наклониться, презрев головную боль. Но это было бы слишком решительное действие, на которое Сева Огарев, как мы уже знаем, совершенно не был способен. И поэтому он лишь протяжно застонал, чтобы вызвать хоть малое сострадание со стороны тех, кто его здесь привязал!
