Сквозь боль, лежащую в его голове тяжелым студнем, сквозь общее одурение он, наконец, начал кое-что осознавать. Например, понял, что комната, несмотря на свою просторность и добротную, даже, пожалуй, шикарную обставленность, была не просто комнатой, а кухней. Сева узрел раковину из нержавеющей стали и газовую плиту, которую ему доводилось видеть в рекламе по телевизору. Тут к нему, так сказать, по ассоциации, явилось и первое воспоминание — той плавной иностранной машинки и той… женщины, которая…
За своей спиною Сева услышал шаги, довольно крепкие такие, и женщина, явившаяся в его памяти, появилась перед его глазами. Будь Сева Огарев в ином состоянии духа, он бы, наверное, отметил про себя, что она несколько полновата — как по части талии, так и по части ног. Она была то самое, что в домарксистской России называли «толстопятая». Тут надо заметить, что наш герой из-за очень скромного достатка, а также из-за своей суровой жены в очень малой степени растратил отпущенные ему природой потенцию и желания относительно женщин.
Однако Севе сейчас было слишком не до своей потенции.
«Что вам надо от меня?!» — так хотел он спросить у вошедшей мучительницы. Но вместо этих слов из его горла выкарабкался звук, больше всего похожий на скрип стула, когда на него садится большой и тучный человек.
Женщина посмотрела на Огарева умными серо-зелеными глазами:
— Болит?.. Выпейте, не бойтесь. Вам будет легче, — и поднесла к его губам склянку с коричневатой жидкостью.
Да то не склянка была, а хрустальный тяжелый лафитничек, старинной, чуть грубоватой, а потому особо привлекательной работы.
Сева выпил горьковатую водицу. Первые несколько секунд ничего не чувствовал. Но затем в его голове запели майские соловьи и расцвели ландыши. Женщина теперь смотрела на Севу с явной гордостью:
— Полегчало?! После хлороформа у вас голова должна бы скулить еще не менее суток. Ни одна заграница вам такого лекарства не даст.
Сева готов был услышать от нее что угодно, только не это. Он тут же позабыл свое просветленное самочувствие. В прояснившейся голове появилась мысль, которая с каждым мгновением все более обрастала тревогой: женщина эта как-то связана с медициной, и значит, он, Всеволод Огарев, понадобился ей для чего-то… медицинского.
Но для чего же?..
Слыхал он, будто бы людей ловят, чтобы кровь перекачивать раковым больным. Но это ведь делают лишь с крохотными детьми. Он еще, помнится, ужасался такой вопиющей безнравственности. А может, хотят у него почку отнять? Или костный мозг?.. Или само сердце?
Но даже находясь в столь паническом состоянии, Сева смог дать себе отчет в том, что подобные его страхи… как-то слишком уж экзотичны. Но тогда же что ей от меня надо?
— Что вам от меня надо?! — На этот раз голос его прозвучал вполне зычно и даже с оттенком некоторой театральности, чего Сева Огарев не был лишен.
Вместо ответа женщина повернулась к нему спиной и весьма плотными округлостями своего тела, спрятанными под тонкой облегающей юбкой. Открыла прелестный висячий шкафчик старинной работы:
— Вам надо кофе выпить… Если обещаете вести себя хорошо, развяжу руки. Но только без обмана! Обещаете?
Сева кивнул своею просветлевшей головой, а женщина, и не оборачиваясь, поняла его полное согласие:
— Вот и правильно. Здесь вам ничего плохого не сделают! Напротив — предложат хороший контракт.
В литую медную джезвейку она отсыпала кофе из банки тяжелого немецкого фарфора… Впрочем, чтобы не делать более указаний относительно каждой вещи в комнате (а впоследствии — и во всем этом доме), скажем: все здесь было самого высокого качества и невольно ласкало глаз Севы Огарева, который, как мы знаем, вовсе не был лишен чувства прекрасного.
Вспыхнул нежно-фиолетовый снопик газа, запахло кофе, который буквально мечтал поскорее быть готовым. Женщина развязала Севе левую руку:
— Мы условились!
В ответ он совсем не агрессивно пошевелил пальцами, тогда женщина развязала ему и правую руку. Потом произнесла тем же ровным голосом, словно продолжала обращаться к Огареву:
— Заходи, Борис Николаевич!
Сева не успел испугаться, лишь сердце забилось сильней обычного. И вошел этот человек — не высокий, не низкий, среднего телосложения. Пожалуй, такой же, каким чувствовал себя сам Огарев. С заметным неудовольствием он посмотрел на Севу. Женщина перехватила его взгляд.
— Ты сядь-сядь. Сейчас все поймешь.
Легко, одной рукой Борис Николаевич взял тяжелый табурет, сел напротив. И странное ощущение возникло у Севы Огарева: будто человек этот ему кого-то напоминает. Женщина взяла с холодильника небольшую коробку, вынула из нее… трудно даже сказать, что это было — кусочки, комочки чего-то, сделанные то ли из пластмассы, то ли из пластилина неопределенного цвета, телесного, как мы говорим, когда не можем подобрать более точного слова.
— Только ты успокойся. Мне нужно от тебя совершенно нейтральное лицо.
С этими словами женщина склонилась над Борисом Николаевичем, и теперь Сева мог подробно рассмотреть ее «округлость» и ноги, которые, кстати, были хотя и полноваты, но вполне стройны. Но в такую минуту, в таком положении до того ль человеку, посудите сами! Страх рвался из Огарева буквально через все дырки: вдруг захотелось в туалет — и «по-большому», и «по-маленькому», Сева чувствовал, что его пот прошиб, а из глаз готовы были выползти слезы.
