Служебный гороскоп - [9]

Понурив голову, Приставкин поплелся к двери. Остановился. Приложил руки к сердцу:

— Сосед, не губи мою душу! Если ты, лучше сознайся. Я прошу. Ты взял мою фамилию?

— Не брал я у тебя ничего, кроме мясорубки. И ту вчера вернул. Шагай проспись.

И вытолкнул Приставкина на лестницу, где пахло мышами, хотя они в подъезде и не водились.

На другое утро Приставкин допросил приятеля, токаря Линькова. Позвал его в курилку, прикрыл плотнее дверь.

— Женька, помнишь, мы с тобой года три назад на мою родину рыбачить ездили?

— В Старую Пыжовку-то? А как же! Таких лещей к твоим именинам натаскали! Век не забуду.

— А когда я родился, не забыл?

— Девятнадцатого июля.

— Год?

— Тридцатый.

— А мой домашний адрес знаешь?

— Ты что, Андрей? Сто раз у тебя был. Улица Приваловская, 17, квартира 34.

— Помнишь, злодей. А теперь гляди мне в глаза. Не отворачивайся, признавайся.

— В чем?

— Во всем.

— Ты что, болен?

— Сейчас пойдешь в отдел кадров и признаешься, что это ты был в вытрезвителе, а не я.

— А из какого вытрезвителя на тебя ЧП пришло? — спросил Линьков.

— Из нашего.

— Что же ты мне голову морочишь? У меня есть это… как его? Алиби. Не хотел тебе говорить, все-таки ты мой мастер, начальник, так сказать. Но придется.

— Какое алиби?

— Железное. Ко мне не подкопаешься. Но между нами, лады? Выше не докладывай.

— Ладно.

— Я в ту ночь в вытрезвителе был.

— И я об этом толкую.

— Но в другом. На Левом берегу. Помнишь Серегу Пряхина? Он у нас когда-то работал, потом в ЖЭК ушел. Мы с ним рыбачили. День был — зверь, холодный, поземка. Замерзли на льду, как бобики. А у нас с собой было. Для обогрева. Так на обогревались, что я даже удочку утопил. А лед уже хрупкий, посреди чистая вода, с берегов — еще лед. Не заметили, как наша льдина оторвалась и поплыла. И смех и грех! Мы ну орать, ну руками махать. Народ на берегу собрался, хохочет. Полярники дрейфуют! Серега благим матом ревет: надо, дескать, в воду прыгать, к берегу плыть. Я его обхватил, не пускаю, до берега шагов сто, потонем, к дьяволу, в тулупах. И бросать жалко, тулупы — дефицит. Держу его, будто дитя малое, он плачет, слезами обливается: «Прощай, Женька, унесет нас в Мировой океан». Милиция веревку размотала, нам конец бросила. Подтянула, в вытрезвитель отправила. По дороге Серега опять плакал, говорил: «Лучше бы прямиком в Мировой океан уплыли».

— Почему же на тебя ЧП не пришло?

— Кум в той милиции служит. Утром к нему моя жинка смоталась, умолила.

— Ладно, пошли работать. Сегодня план дашь?

— Если заготовки будут, сто двадцать обеспечу.

— Смотри.

Линьков потоптался на месте, набычился.

— Эх, была не была! Хочешь, я тебя выручу?

— Как?

— Все на себя возьму. Скажу в кадрах, что я твою фамилию украл. И ты будешь чистым. Я — что? Простой работяга. С меня какой спрос?

У Приставкина запершило в горле. Он закашлялся. Нет, зря он перестал верить в людей.

— Спасибо, Женя, не надо.

Приятно, если не дружок оклеветал, а с другой стороны, это значит, что надо продолжать следствие, искать другого человека. Где же его взять, другого-то? Приставкин понял, что расследование будет долгим, муторным и заведет его бог знает в какие дебри. Он чертыхнулся и снова пошел в кадры. Поговорить с Ляпиным по душам.

— А, Андрей Петрович! Нашел двойника?

— Слушай, товарищ Ляпин, мы с тобой сколько вместе на заводе работаем? Лет тридцать?

— Если не больше.

— Ты меня хорошо знаешь?

— Как облупленного.

— Посмотри мне в глаза. Ведь ты уверен, что я в вытрезвителе не был.

Ляпин смотреть в глаза не стал, взгляд опустил. Головой кивнул:

— Уверен.

— Так в чем же дело?

— Бумага на тебя пришла.

— Значит, дело в бумаге?

Ляпин назидательно поднял палец.

— В нашем обществе человек — мера всех вещей, а не бумага. Не перегибай палку… Но ежели честно, в ней дело. В треклятой бумаге.

— Но если бы все наоборот? Если бы в самом деле я был в вытрезвителе, а бумага на меня почему-то не пришла? Тебя бы это больше устроило?

— Этот вариант, пожалуй, предпочтительнее.

— Ты, Ляпин, формалист. И душа у тебя — бумажная.

Не получился разговор! Приставкин вышел, хлопнув дверью. С работы шел медленно, посидел в своем любимом сквере на еще холодной от зимы скамейке. За огромным шахматным столом игроки двигали большими, почти в свой рост, фигурами. Приставкин посмотрел с удивлением. Зачем шахматы? К чему шахматы? Неужто жизнь продолжается? Странно! Еще неделю назад он сам бы сыграл партию-другую, но сейчас жизнь остановилась вместе с шахматами, телевизором, прогулками за город, мемуарами военачальников и множеством прочих приятных привычек и занятий.

Настал черед хорошенько тряхнуть родственников, а именно — Варфоломеева, брата жены. Видимо, классический пример майора насчет прохиндея, брата чьей-то жены, глубоко запал в душу.

У его Клавы тоже был братец. Между прочим, выдающийся народный умелец. Этот человек пил горькую до пятидесяти лет, пока не получил категорический запрет от врачей. Или — или. И бросил. Сделал это довольно легко, без изнурительной борьбы со своим организмом. Удержало от соблазна хобби. Чтобы забыться, в свободное от работы время Варфоломеев мастерил действующую модель местного ликеро-водочного завода. Модель разместилась на столе, поражая филигранной работой, хитроумным сплетением труб и продуманностью деталей. Игрушечный завод имел все цехи, какие положены предприятию такого типа, ту же схему и технологию. Варфоломеев нажимал кнопку, запускал процесс, и в металлические ворота вбегал маленький грузовик с сырьем — зерном или сахаром, ехал в цех очистки, там сырье избавлялось от сивушного масла и других запахов, далее поступало в настойные емкости, потом в купажный цех, на фильтрацию, наконец — в разливное отделение. Пройдя все звенья, жидкость сливалась в стограммовую бутылочку. Модель вырабатывала любую продукцию: коньяк, ром, виски, джин, шнапс, даже — бургундское. А вот наша водка у Варфоломеева почему-то не получалась, что весьма огорчало, чувствительно задевая его патриотическую струнку.