Служебный гороскоп - [11]

— Зачем посуду бьешь, человечище?

— С пьянством борюсь, — хмыкнул Лопух.

— Ты испачкал стену и тротуар. Главное, разбил бутылку, а ведь она — материальная ценность. Ты нанес государству урон на двадцать копеек. А нам их так не хватает, словно путнику в пустыне глотка воды.

— Я дам, — сказал Приставкин.

— Человечище!

Они снова застраивались, постепенно Приставкин узнал все их тайны — где пьют, чем закусывают, откуда берут свои мятые целковые, какой вытрезвитель предпочитают. Не знал только самого главного: те ли они люди, которых он ищет?

Потом они вышли на проспект. Приставкин, стыдясь спутников, отворачивался от знакомых, мечтал наклеить усы и бороду для маскировки. Только где их взять? В театре занять, что ли? У входа в пельменную они остановились и завели философский спор.

— Нет, братец, как ни толкуй, а духовное в человеке должно преобладать, — заявил Федя Бекас.

— Пустое! Человек — дитя природы, — возразил Лопух.

— Да, но ее венец, — патетически воскликнул Федя Бекас. И поклонился, будто на сцене.

— И все-таки человек не должен отрываться от земли, чего ему витать в облаках? — спорил Лопух, одолевший в жизни две-три умные книжки.

— А я все телесное отвергаю. О великий человеческий дух! И вообще я… пить хочу! — гаркнул Федя.

— А я есть.

— Но у нас только рубль на троих.

— Значит, возьмем по порции пельменей на нос.

— Отнюдь! Долой физическую пищу, человечище! Только духовную! Возьмем по кружке пива и, ради бренной плоти, один бутерброд на всех.

— По-вашему, закуска — это телесная пища, а выпивка — духовная? — понял наконец существо их спора Приставкин. И улыбнулся.

— Да, человечище, туго набитый живот давит душу, — объяснил Федя Бекас.

— Но и без телесной пищи душа долго не продержится. Надо совместить духовное и физическое, — сказал Приставкин.

— Это было бы прекрасно, мой друг, но денег мало.

— У меня есть, — сообщил Приставкин.

— Это говорит о том, что зачатки духовного у тебя еще живы. Никогда не давай убить в себе душу. Умертвляй лучше плоть. Дай я тебя обниму.

И Федя крепко прижал Приставкина к своей широкой простуженной груди.

В этой груди выло и шумело, будто море в шторм. Бекасу давно надо было к врачу.

Они уселись в уголке, народу было мало, никто не мешал мирной беседе. Приглушенно, мягко светили бра.

— Интим! Ну, вздрогнем? — воскликнул Федя.

— А за что? — улыбнулся Приставкин.

— Да, без повода пить нельзя, — согласился Федя. — Я утром численник листал. Сегодня, между прочим, годовщина Дарвина. Того самого, что из обезьяны сделал человека. За него грех не выпить. Человечище был!

Приставкин тоже выпил, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Лопух снова поспешил налить.

— Еще за что?

— В этом году исполняется трехсотлетие писателя Свифта. Тоже свой парень в доску, — заявил Федя Бекас — Предлагаю за Свифта! Они, великие люди, свое дело сделали. Наше с вами дело — за них вздрогнуть, ежели мы благодарные потомки.

Выпили за Свифта. И за лилипутов. И еще по большой за великана Гулливера.

Приставкину стало весело. Он давно так не смеялся. Господи! До чего же ему повезло, что встретил этих двух милых алкашей! От них вон интеллектом так и прет, ничем не отобьешь. Пусть они пьют за его счет, невелика беда, они ведь платят ему оригинальной беседой, а там, глядишь, и о главном проболтаются. Он кидал трешку за трешкой, сам понемногу потягивал вино, затихал, уходил в себя. Тепло разлилось по всем членам. Они выпили за Гомера, потом — за мудреца Сократа. Последнее, что помнил Приставкин, — они пили за Олега Блохина, нашего лучшего центр-форварда. Он прикрыл глаза в приятной истоме и… и не заметил, как уснул.

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. С трудом оторвал голову от стола, будто кто-то в нее свинца налил.

— Пошли, милый, — приговаривал милиционер. — Пошли.

— Куда?

— Сам знаешь.

Тех интеллигентов рядом не оказалось, будто ветром сдуло — смылись, голубчики, ушли, бросили спящим, а он-то им кровные деньги на стол швырял. Тоже нашел компанию!

Приставкин пробовал идти, но чуть не упал на соседний столик. Две размалеванные девицы завизжали, спасая свои коктейли. Милиционер повел под руку. Машина ждала у входа. Приставкин во сне так много на ней ездил, что даже стал считать ее своей персональной. В фургоне тихо и скромно сидели такие же, как и он, бедолаги, делали вид, что их тут нет и что они — это не они.

В вытрезвителе долго искали у Приставкина документы. Их не было. Отправляясь к гастроному, он предусмотрительно оставил их дома. Его отвели в бокс спать, и прежде чем он уснул на вонючем топчане, успел подумать: хорошо хоть наряд дежурит сегодня другой. Знакомого сержанта нету.

Утро было тяжким. Пробудившись, Приставкин спросил:

— Где я?

— В санатории, где же еще? — последовал ответ с соседнего топчана. Голос был ржавый, словно из канализационной трубы.

Приставкин увидел ряды топчанов, на них — поверженных, стонущих, очень страдающих людей и все разом понял: увы, в этот раз не сон.

Свет в тусклом подземелье пробивался сквозь забранное решеткой окошко, лился скупой струйкой, смешиваясь со светом маленькой тусклой лампочки. Сосед стал причитать: