Служебный гороскоп - [18]

— Некуда, хлопцы! Все сдала. Под каждым деревом живут. На то лето приезжайте. Я еще деревья подсажу.

— Хоть на ночку.

Тетка была добрая, а кроме того, ей не хватало какой-то полсотни до миллиона на сберкнижке.

— У меня сарай пустой.

— Прекрасно! О чем еще может мечтать усталый пилигрим! — воскликнул Иван Петрович.

— Но там куры.

— Потеснимся.

Она повела нас по дорожке, усыпанной гравием, в глубь сада. Мы перешагивали через людей, спящих на раскладушках и надувных матрацах. До головокружения пахло цветами, скрипели цикады, а звезды были огромные, нарисованные ребенком, не знающим пропорций.

— Тихо, хлопцы! Кур мне не перелякайте. От них пользы больше, чем от квартирантов.

Она бросила в угол какого-то тряпья, нам под бока. И ушла, определив за постой цену: пятерку в сутки.

— Ну вот, будем ложиться с курами, а вставать с петухами, — сказал Иван Петрович.

Через пять минут он уже спал, свернувшись калачиком. В четыре утра молодцеватый петух сыграл подъем. Сигнал был такой мощный, что куры посыпались вниз, ибо ослушаться значило навлечь на себя гнев начальства. И вдруг кочет узрел непорядок — ночные пришельцы не встали по его сигналу. Петух рассвирепел. Он гаркнул так, что сам оглох, а куры бросились вон из сарая. Они хорошо знали, что их командир в гневе страшен. Петух разбежался и больно клюнул Ивана Петровича в затылок. Мой приятель сел на землю, обхватив голову руками. И отшвырнул бандита ногой. Петух возмущенно затряс головой, налетел снова. При этом он истошно орал и звал хозяйку на помощь. Проснулись все обитатели дома. Под каждым деревом зашевелилась лохматая недовольная голова. Собачья конура загремела цепью, оттуда вылез лысый и толстый дядя и зарычал.

И вот тут наш директор не выдержал:

— Баста! Хватит подвижнической жизни. Пошли в гостиницу. Самую лучшую. У меня есть кое-какие знакомства.

И он повел нас в шикарную интуристскую гостиницу, чье большое, светлое, современное здание поднялось на лазурном морском берегу. Главный парадный вход ее встретил нас прекрасной медной чеканкой: разметав мощные крылья, устремились в полет крылатые юноши, воплощенное в металле лирическое предание об Адаларах — гимн свободной любви, побеждающей насилие.

Чуть ниже висело объявление: «Летать категорически воспрещается».

— Ну вот! Меры приняты, — хмыкнул директор. — В самом деле, что получится, если вдруг все улетят? И женщины, и дети, и пенсионеры. То-то сутолока в небе будет.

Мы вошли в гостиницу. Вестибюль встретил нас зимним садом. У подножия белой мраморной лестницы мерно роняли слезы две гигантские чаши бассейна. Влажными брызгами застыли над ними длинные нити с искрящимися подвесками.

Директор снял нам люкс. Светлые, просторные лоджии, в передней высокие, в полный рост, зеркала, широченные кровати, пуф, журнальный столик, письменный стол, хоть сейчас садись писать мемуары о полете. Мебель, обитая мягким плюшем золотистых тонов, подчеркивала общую спокойную атмосферу интерьера. Возникло ощущение, что мы в салоне океанского корабля. За сплошной лентой окон виднелась бескрайняя синева моря.

— Да, уж лучше снова в сарай, — покачал головой Иван Петрович.

Мы его уговорили остаться, но в знак протеста против роскоши он лег спать на полу. Долго ворочался, охал, ахал.

— Но ведь это бешеных денег стоит. Где их взять?

— Прошу не думать о бренном металле! — воскликнул директор. — Наша дружба выше денег. Отдыхайте за мой счет.

Постепенно мы оттаяли душой. И попробуй не растаять, не размякнуть душевно в бархатный сезон, когда солнце ласковое, словно женская ладонь. Мы целыми днями напролет валялись на пляже, рассказывали анекдоты, играли в шахматы и карты, листали журналы, заводили знакомства с женщинами. Даже Иван Петрович, этот великий моралист, забросил свои книжки и познакомился с блондинкой.

— Одобряю ваш вкус, — усмехнулся директор. — Юг — великая кузница грехопадения, и каждый человек должен на славу в ней потрудиться. Но я лично предпочитаю брюнеток.

— Нет, блондинки лучше, — принципиальничал Иван Петрович.

— Что вы! Куда им до брюнеток. Слабы в коленках.

— Ваши брюнетки нашим блондинкам в подметки не годятся.

Я их помирил:

— О чем спор? Все хороши.

Тип женщин — единственное, в чем теперь расходились наши взгляды на жизнь. Иван Петрович даже внешне стал походить на директора, быстро округлялся его животик, свидетельствующий о крепком материальном положении, появился второй подбородок, мы стали походить друг на друга как два сапога пара. Черные от загара, белозубые, сытые и довольные жизнью. От нас пахло вином и хорошими сигаретами. Мы стали забывать, что летели в какие-то дальние края от каких-то неприятностей, от суеты сует, все стерлось, сгладилось из памяти. Какие неприятности? Какая суета, да еще сует? Разве есть на свете что-нибудь кроме этого моря, этого солнца и этих гор? По вечерам мы сидели в ресторане, вокруг нас суетились официанты, на столе стройной шеренгой стояли запотевшие бутылки и душистые шашлыки, влажная зелень нежно зеленела в тарелках, а кетовая икра розовела в вазочках, радовали глаз багряные горки гранатов, дымила отварная осетрина, официанты знали, что наш директор любит все по первому разряду, и не жалели сил, в уверенности, что их труды будут щедро вознаграждены.