Слушается дело о человеке - [4]

В книге есть и другой, более значительный общественно-политический вывод. Рамкой романа служит история паровозного машиниста, судьба которого переплетается с судьбой Брунера. В годы войны вчерашний машинист стал солдатом. Не дожидаясь приказа, он вывел однажды из-под бомбежки пассажирский поезд, спасая детей, женщин, стариков. Он действовал, повинуясь собственной совести, на свой страх и риск, был обвинен в преступлении против воинской дисциплины и расплачивается за свой решительный поступок многие годы после окончания войны.

Брунер — случайный свидетель того, что произошло на вокзале, — приходит на помощь машинисту и обретает в нем друга, а Брунеру в трудную минуту его жизни приходит на помощь уборщица магистрата Элиза.

Так возникают в романе два важных утверждающих мотива: солидарность простых людей и долг человека действовать по велению собственной совести, принимать самостоятельные решения, если окружающим угрожает опасность. Для романа, написанного в Западной Германии и о Западной Германии, это очень важная мысль. Известно, сколько преступных деяний и сколько преступного бездействия совершалось в годы гитлеризма людьми, которые потом оправдывались тем, что им был отдан или не был отдан приказ.

Сейчас, когда Западная Германия вновь идет по роковому пути ремилитаризации, перед рядовыми гражданами этой страны встает тот же вопрос, который вставал перед Брунером и его другом машинистом: как должен действовать человек, когда он видит, что людям грозит опасность уничтожения и гибели.

Роман осуждает трусливое бездействие и призывает к активным поступкам, подчиненным разуму и совести.

Да, конечно, многое несовершенно в этом первом произведении начинающей писательницы, многое незрело и наивно. Но реакционные силы Западной Германии недаром почувствовали таящуюся в нем опасность, они хорошо знали, для чего затеяли «дело Урсулы Рютт» — автора романа «Слушается дело о человеке».

Советскому читателю интересно будет познакомиться с этой сатирической книгой, проникнутой духом протеста против милитаризма, идеями гуманизма и горячей любовью к русской литературе.

Сергей Львов

Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости…

Н. В. Гоголь

— Батальон! Шагом марш! Ать — два, ать — два, ать — два, левой — правой, левой — правой, левой — правой, левой…

— Что ты делаешь? Кого ты муштруешь?

И Люциана, которая вошла в комнату, с удивлением посмотрела на мужа.

— Я? Муштрую?

Он поднял глаза на обои. В их серый, монотонный рисунок были вкраплены редкие золотисто-красные точки.

Люциана подошла к столу, на котором лежала тетрадь в твердом переплете — память об ушедших годах. Она осторожно взяла ее в руки и прочла:

«…и поэтому он не стал раздумывать, как увести переполненный пассажирский поезд с восьмого пути, да и можно ли его вообще увести. Вокзал могли начать бомбить каждую минуту. Необходимо было немедленно отвести поезд как можно дальше, в чащу, в поле, словом, куда-нибудь, где еще безопасно. Он начал действовать.

Как только стало ясно, — а благодаря последним событиям наблюдательность у всех необыкновенно обострилась, — как только стало ясно, что город и вокзал в эту ночь будут бомбить с воздуха, он тотчас принял свой собственный план. Правда, он был в военной форме и не имел уже официального права выполнять обязанности машиниста. Тем не менее, не медля ни минуты, он бросился к паровозу. Протискиваясь сквозь толпу растерянных и охваченных паникой пассажиров, он локтями прокладывал себе путь. До слуха его долетали обрывки фраз, приглушенные возгласы, окрики.

— Нахал этакий! — кричали на него встречные.

— Смотри, куда лезешь, идиот! — шипели другие, отшвыривая его назад. Голоса пассажиров охрипли от волнения и ужаса. Они не хотели погибнуть здесь.

Как только раздался сигнал воздушной тревоги, вымуштрованная поездная прислуга решила использовать предусмотренную расписанием остановку и, строго следуя инструкции, предложила пассажирам покинуть открытый перрон и укрыться в подвалах и погребах.

Брошенное всеми механическое чудовище тупо глазело на мятущуюся, обезумевшую толпу, которая то бросалась в вагоны, то кидалась обратно на перрон. Оставаться здесь, на вокзале, было все равно, что добровольно прыгнуть в раскаленную печь.

Уже явственно слышался рокот моторов в ночном небе, уже лучи прожекторов нервно рыскали по ночному небу, словно развешивая елочные украшения среди туч. Уже чувствовалось дыхание адского пламени, которое хлынет сюда через несколько минут. Тогда город превратится в кипящий адский котел. В нем будет свирепствовать огонь, который принесет с собою увечья, болезни и смерть.

Дети тоже, казалось, чувствовали приближение беды. Слезы текли по их бледным заспанным лицам. Многие потеряли в суматохе матерей и родных и остались без присмотра. Они стояли, глядя невидящими глазами, не чувствуя толчков и ударов. Ребятишки беззвучно плакали. Ведь им поручили стеречь багаж, а бегущие топчут его сапогами. Никто не обращал на них внимания. Каждый был занят только собой.