Слуга Божий - [18]
— Нет, — отказался я, сознавая, что через миг его гнев падёт на мою голову.
Я знал, что предо мной демон, потому что человек столь дурного поведения как я, не заслужил себе Ангела-хранителя. Он пытался меня ввести в заблуждение, разжечь гордыню, прельстить…
— А ведь не ошиблись насчёт тебя, — бронзой прогремел его голос. — Ты именно тот, кого я искал. Подойди, дитя моё. Теперь обниму тебя с истинной любовью. Ты уже не сгоришь в моём пламени…
Он даже не ждал позволения. Его огромные, сияющие белизной крылья укутали меня, словно перина из горячего снега. Любезные мои, Мордимер Маддердин не дурак и знает, что снег не может быть горячим, поскольку под воздействием тепла человеческих рук превращается в воду. Но что из этого, если крылья Ангела казались сотворёнными именно из раскалённых снежинок. Они не обжигали меня, но наполняли жаром мое сердце, ум и душу.
Это было ужасное и пронзительное чувство, но, в то же время, несущее полную боли сладость. Я закрыл глаза и, наверное, долго пребывал в удивительном забытьи, пока не открыл их вновь. Рядом со мной никого не было. А ни человечка в сером балахоне, а ни Ангела с крыльями, сотканными из раскалённого пуха. Только на полу осталось белое перо, но и оно вскоре зашипело, а потом исчезло, оставляя лишь выжженный след на дереве.
Я обернулся в сторону Поммела, дабы проверить, что с ним происходит. Он уже обрёл рот, сидел в углу покоев с застывшим от ужаса лицом и водил пальцами по губам. Посмотрел на меня.
— Уезжай отсюда как можно скорее, Мордимер, — сказал он, и в его голосе я слышал и страх, и злость. А может и толику зависти? — Забирай все деньги и уезжай. Я дам тебе рекомендательное письмо к епископу, только оставь нас в покое.
— Сделаю, как пожелаешь, Генрих, — я кивнул. — Желаю тебе счастья и благодарю за всё.
Он посмотрел более осмысленным взглядом. Вздохнул и поднялся с пола. Тяжело упал на стул. Пальцами левой руки он снова провёл по губам, как бы проверяя, на своём ли они месте.
— Я тоже желаю тебе счастья, Мордимер. На самом деле. Несмотря ни на что. — Я почувствовал искренность в его голосе. — Хотя не изведаешь его ни ты, ни те, кто, к своему несчастью, окажутся на твоём пути…
— Отчего же? — воспротивился я.
Он не ответил, только перевёл взгляд на выжженный в дереве след ангельского пера. Потом посмотрел на меня.
— «Беда тем жалким существам, кто входит меж клинков бойцов могучих»[39], — процитировал он фрагмент пьесы.
— Риттер, — бросил я машинально.
— Да, Гейнц Риттер, — ответил он. — Разве не гениальный поэт?
Я подошёл к столу и сгрёб пухлый кошель с гонораром, полученным от Клингбайла.
— Чудесный, — согласился я. — И жизнь моя тоже будет прекрасной. Когда-нибудь…
Он посмотрел на меня, и на этот раз в его взгляде я увидел сочувствие.
— К сожалению, нет, — сказал он. — Хоть бы ты и желал этого более всего на свете. Будешь как пожар, Мордимер. Сожжешь всё, к чему приблизишься…
Я кивнул, не для того, чтобы признать его правоту, но дабы он знал, что я понял его слова.
— До свидания, Генрих, — я открыл двери.
— Прощай, — ответил он.
Слуга Божий
Ибо есть он орудием Бога, дабы отмерять справедливый гнев тому, кто чинит зло.[40]
Св. Павел
Ракшилелю не отказывают. И когда его слуга сообщил мне, что мастер[41] ждёт, я сейчас же надел мантию и вышел на улицу. Было очень жарко, даже парко, и зловоние из сточных канав забивало нос. Ненавижу города. А особенно Хез-хезрон. Это наихудший из плохих городов. Но именно здесь лучше всего зарабатывается на жизнь и строже служится Богу. Ну и что поделаешь?
Дом у Ракшилеля был каменным, двухэтажным, со входом с улицы[42] и дверью с бронзовым молоточком. Для мастера гильдии мясников не так уж богато, но Ракшилель был известен потрясающей скупостью. И этой скупости сравни была лишь жестокость. Мне никогда не нравился этот человек, но в городе его слово было слишком весомым, чтобы я не принял любезного приглашения. Да и пару раз он уже дал мне заработать. Не так чтобы много, но времена нелёгкие и считаешь каждый грош. А я ведь, любезные мои, был всего лишь инквизитором без должной лицензии, мало кому известным приезжим из провинции, или, проще говоря: никем.
Ракшилель сидел в саду, а, скорее, в чём-то, что он называл садом, и обжирался финиками из большой серебряной миски. Его брюхо разлеглось у него на коленях, распахнутая на груди рубаха была вся в пятнах от вина и жира, а пальцы — унизаны золотыми перстнями.
— Садитесь, господин Маддердин, — рявкнул он, даже не глядя на меня, и небрежным жестом прогнал слуг.
Они будто испарились. Хорошо их выучил, надо признать.
— У меня есть для вас одна работа, но есть ли у вас желание заработать?
— Церковь не слишком щедра к своим слугам, — ответил я с усмешкой, — и каждый лишний грош будет кстати.
— Эля Карране, это имя вам что-нибудь говорит?
Я пожал плечами. Кто в Хез-хезроне не знал о том, что Эля публично дала от ворот поворот Ракшилелю? Разве что, глухие и слепые. Эля была одинокой богатой барышней, якобы отданной под законную опеку старших братьев, но на самом деле они плясали под её дудку. И, кроме того, она была смелой и решительной. Думала, что с её деньгами и положением она может не бояться Ракшилеля. И это, к сожалению, говорило о том, что умом она не грешила. Пусть не хотела замужества, но, по крайней мере, не следовало унижать мастера мясников публично. Тем более, когда ты всего лишь мещанка, лишённая влиятельного мужа или любовника. А о первом и о втором при своей красоте и деньгах она могла позаботиться без труда. Что ж, она, видимо, любила свободу, а это бывает равно приятным, как и опасным.
