Слуга - [46]

Эндшпиль. Последняя минута. Улыбку, Таис — улыбку тореадора перед завершающим ударом! Стена почти готова, осталось укрепить бойницы — последний штрих. Они все замерли, они ждут твоего слова. Растерянный бледный Аристарх, стиснувший кулаки, безвольно откинувшая в кресле Елена, не проронивший ни единого слова верный Марк, который в тебя верил с самого начала, позабывший всю дерзость Кир, вслушивающийся в каждое слово, и, конечно, серв. Серв, чьи глаза уже несколько минут смотрели на меня неотрывно. Чьи пальцы постоянно шевелились, точно пытаясь нащупать мою шею. Они все были готовы услышать мое слово. И, конечно, я его произнесла.

— Печенюшка.

И опять тишина. Гулкая, точно после разорвавшегося рядом ядра. Серв вдруг сделал шаг по направлению к нам. Просто один гулкий механический шаг. Затем нога его снова дернулась, точно он собирался продолжить движение, но Марк коротко и негромко скомандовал:

— Стой. Еще шаг — и стреляю.

Серв остановился. Остановился как человек, увидевший вблизи направленное на него оружие. Или… Что-то колыхнулось в груди, какая-то зыбкая ледяная мыслишка кольнула затылок одинокой крохотной снежинкой. Что-то было еще. Какая-то мелочь, которую я не учла. Слишком ясная и гладко сложившаяся картинка. Могло быть что-то еще. Мыслишка эта была невыносима еще и потому, что была абсолютно излишня — я продумала все двести раз, пока мы ехали. Никакой ошибки. Даже Кир признал, что все верно — или, точнее, может быть верно — при соблюдении одного, самого простого допущения. А именно — что…

— Печенюшка, — повторила я, с наслаждением измеряя секундами молчание сбитого с толку Кира. — Это ведь так просто. Вчера мы были тут, помнишь?

— Были. Что с того?

— А молоко с печеньем помнишь?

Почему мне показалось, что Кир смутился? Может, что-то было в его голосе?

— Помню.

— А исчезнувшая без следа печенюшка тебе ничего не сказала?

— Печенюшка…

— Да, Кир. Она исчезла, когда упал серв. Безвозвратно. Ее не брали мы с Марком и уж конечно ее не брал ты. Чары? Не совсем. Ее незаметно подобрал серв. Видимо, он постоянно голодал, соучастница не могла обеспечивать его едой постоянно, да и трудно есть, когда закован с ног до головы в стальной панцирь и не можешь даже снять его без посторонней помощи. Наш друг попросту проголодался. И, через месяц сложной игры, когда никто не раскусил его, после проверки чародея, который тоже не распознал его, стал излишне самоуверен. Он думал, одной пропавшей печенюшки не хватятся. Да, Карл? А ведь самонадеянность — это типично человеческая черта. Как и голод.

Серв сделал еще один шаг. Такой же быстрый, как и предыдущий. Он уже стоял в двух метрах от Аристарха, который сидел к нему боком. Зачем? Он должен понять, что все его карты раскрыты и развеяны ветром. Заговор провален, револьвер в руках Марка не даст промаха. К чему сопротивление? К чему этот шаг? Не оставляет надежды подобраться ближе и попытаться убить меня? Как глупо. По-человечески глупо…

Глупо и…

Было что-то еще.

Слишком ясная картина. Слишком четко. Должна быть какая-то деталь, которую я пропустила. Но все построения были выверены, все выводы незыблемы, теория проверена во всех деталях. Она не могла ошибаться, как не могла рухнуть огромная крепость, выстроенная с таким трудом.

Большая такая крепость — подумал вдруг кто-то вместо меня, но в моей голове. — С огромными стенами, которые ты столько времени складывала. И с одним-единственным камнем вместо фундамента.

Теория на одном-единственном допущении.

Телевокс хрипло затрещал, так, словно Кир молчал и собирался с мыслями, дыша в трубку. Точно он пытался сказать что-то важное и одновременно сложное. Глупый смешной чародей в девчачьем обличье, он всегда говорил с трудом, когда дело не касалось очередной колкости.

— Таис… Серв не брал печенюшку.

Одно-единственное допущение.

— Что? Стой…

— Он не брал ее. Ее… я взял. И… — шорох облизываемых губ далеко-далеко отсюда, — и съел.

Один-единственный камень.

— Но Кир! Ты же не ешь сладкого!

— Ем. Просто я никогда не хотел чтоб об этом знали. Я… я люблю сладкое.

Одна-единственная печенюшка. Маленькая, золотистая, с шоколадной крошкой. Очень вкусная.

Я не успела заметить, как серв сделал еще один шаг. Но заметила, как развернулся его огромный, похожий на бочку, торс, как поднялась стальная рука. Рядом со мной что-то прогрохотало, в гостиной полыхнуло — мне показалось, что поблизости разорвалась ярко-желтая молния, выпрыгнувшая неизвестно откуда и оставившая после себя звон в ушах.

Серв дернулся, в его груди возникла широкая неровная дырка вроде тех, что бывают в проржавевших старых бочках. Просто отверстие с загнутыми внутрь краями, не больше горлышка чернильницы.

Внутри этого отверстия — почему-то я успела это заметить — что-то было. Что-то невидимое, но почему-то имеющее смутно угадывающиеся границы. Что-то меняющееся, но в то же время неизменное для глаза. И что-то слишком явно не человеческое.

Аристарх не успел даже обернуться. Глаза его подернулись маслянистым желтоватым страхом, он напрягся, стал подниматься, одновременно поворачиваясь, но смерть свою увидеть не смог. Спустя мгновенье раздался глухой треск вроде того, что бывает, если сломать об колено старый стул. Рухнувшая на него сверху рука серва не остановилась ни на секунду, даже когда сминала грудную клетку. Аристарх, только что сидевший вполоборота на диванчике, вдруг превратился в бесформенный тряпичный сверток, с одной стороны заляпанный чем-то черным и красным, скомкался, рухнул вниз, пропал.