Случайному гостю - [2]

В округе пять продуктовых магазинов, там — хлеб, соль, водка, морская капуста в жестяных банках, а также напиток «Курземе» в жёсткой картонной упаковке и коньяк «Тиса». Остальное — кончилось.

Обманчиво тепло и сыро по-настоящему. Сугробы проседают и преют. Еле видимые среди луж ручейки как один стремятся к Валам, чтобы во мрачном нутре туннелей ещё австрийской кладки разыскать ослепшую, пленённую Олтву, влиться в её холодное и бурлящее, чёрное тело. Тёмные дни торжествуют, а над трубами города вьётся дым и вяло ссорятся вороны. И нету для них ни дней, ни часов, ни столетий — вороны и трубы ровно те же, что и во всех прошедших временах, и в каждой отдельной зиме «грубые голландки» выкашливают в небеса сажу почти от тех же угольев.

На мгновение всю эту заметь, пелену и хмурь вспарывает солнечный луч — пронзительный и прощальный, полуснежная пыль внутри него вспыхивает на мгновение миллионом искр, нежный отсвет россыпью ложится на бледную стену Главпочты, чиркает вспышками окон на фасаде и гаснет.

Адвент — ожидание. Адвент — размышления. Адвент — три раза недосыта…

Небо нависает непроглядными клочьями. Вороны летят на Каличу гору спать и горланят в тучах. Ветер меняется, приносит холод и превращает дождь в мелкий снег. Трамваи отчаянно звенят на прытко скачущих по лужам пешеходов, следуют прямо, рассекая вереницы теней, запахов и прочих снежных хлопьев.

Главпочта кажется сказочным дворцом, светится лимоном, пахнет сургучом и старым деревом, соревнуясь с ароматами кофе и выпечки из кофейни напротив — в ней я нарушаю предписания. Ем досыта, в чётный раз.

«Это уже пятый, — думаю я. — Пятый пирожок. Дальше будет нечестно».

Ложечка падает у кого-то со стола, звонко.

— Ну, не совсем. Дальше будут четыре ошибки, потом три квартала. Два предмета и один… забыла слово, — говорит, продолжая мою мысль вслух, незнакомая девушка напротив.

Я фыркаю.

— Нечего хрюкать, — отвечает она. — Усы от какао не вытерты, а туда же: рох-рох.

— Сама ты рох-рох, — вступаю в беседу я. — Нет у меня никаких усов, кстати.

— Значит вырастут, — вздыхает в ответ она. — Ничего будет, если я тебя провожу? А то ты заелся… хотела сказать засиделся. Я, кстати, аспирантка.

— Что, из Политехники? — подозрительно спрашиваю я.

— Допустим, что, — кивает она. — Тут недалеко…

Я хмыкаю. Рассматриваю. Обычная девица. В короткой потёртой рыжей дублёнке, бело-сером свитере и чёрных зимних брюках, заправленных прямо в сапоги. Неинтересно.

— Неправильно как-то, — замечаю я. — Тут что-то не так. Неспроста.

— Так ты готов? В смысле, идёшь? — переспрашивает она и встаёт.

— Ноги, — отвечаю я и допиваю какао старательно и длинно.

— Что? — смотрит вниз она.

— Промочил, — также старательно и длинно говорю я.

На всякий случай тщательно вытираю рот, снимаю с крючка под столом сумку с покупками. Она ждёт. Заинтересованно.

— Сам могу дойти, если что… — басовито и грубо бурчу я.

— Возможно, — говорит эта самая аспирантка. — Или не очень. Особенно сейчас, в этом месте… местах…

— Ага, — тяну я. — Особенное место — слышал, знаю. И время непростое, угу. Надоело.

Я смотрю на неё долго и угрюмо, думая, что она смутится. Она же радуется чему-то и цепко хватает меня за подбородок.

— Да, — говорит она, словно утверждаясь в подозрениях. — Да. Это он.

— Конечно, — высвобождаюсь я. — Аспиранец. То есть аспирант, короче — такое же брехло, как ты. Всё, чао — усы от какао… Сгинь.

Она усаживается, достаёт из кармана коробок, вынимает спичку, тычет ею мне почти в глаз и спрашивает.

— Что это?

— Зрения лишают, помогите, — вяло отвечаю я.

Огонёк вспыхивает, будто сам собой зародился в спичке должно быть, она её смазала чем-то…

— Химия, да? — интересуюсь я, рассматривая завитки дыма. — И жизнь…

— Садись. Два, — отвечает она. — Ответ неудовлетворительный совершенно.

— Кому как, — злобно говорю я. — Вопроса вообще не было…. Сейчас, между прочим, каникулы почти что. Может у тебя это, девичье, как его — склероз? Или в школу не ходила?

— Формально ты ученик, — сообщает мне она. — Присядь на минутку.

Я сажусь обратно, она высыпает из коробка остаток спичек. Семь штук. Зажигает их, одну за другой, прямо перед собой, обводит взглядом полутёмную пирожковую.

— И раз, и три, и пять… — бормочет она, — буду полевать[2].

У неё красные пальцы, как будто она долго была на морозе без перчаток. Бледное лицо. Длинные рыжеватые волосы, острый носик, жёлтые, будто старый янтарь, глаза, тонкие брови — ну, девушка с улицы, сотни таких и подобных. Встретишь и не глянешь, наверное.

— Всё-таки, — заявляет она, разглядывая меня сквозь спичечное пламя и дым. — Это самый верный подход. Прятать на поверхности…

— Второй носок… — не могу удержаться я.

— Ты, — ведёт она дальше, — сделаешь несколько не самых страшных ошибок, думаю, четыре.

— Тёмные дни, — ответил я, — и так непросто всё. Время менять форму, слыхала, да? Я уже выбросил кеды, например…

Она отворачивается вслед огоньку от спички.

— Мягкая Лапка! — вопит девушка, разглядывая угол пирожковой сквозь дым и огонь. — Не прячься, милая тварь! Иди сюда, мой таксик!

Из подозрительно потемневшего и растянувшегося угла к нам подгребает недобро выглядящий амбал. Абсолютно засаленный, с ног до головы в какой-то ворсе, и почему-то в капюшоне, хотя никакой куртки на нём нет, только косо пошитый пиджак.