Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - [28]

Белый снег на станции Ляды. В городе такой ещё не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко — кажется, обронена обновка. Кем — поди, дознайся, догляди…

ПРОЩАНИЕ С ДОМОМ

В отцовский дом не ворочусь я умирать. Он продан. Прожит. Заселён другими. Отца и мать руками не обнять, а им не прошептать родное имя. Как нужно жить? Я понял к тридцати, что нужно быть с любимыми нежнее, успеть сказать последнее "прости", пока не стало встретиться сложнее.

Я перед всеми очень виноват, был груб словами, чувства в сердце прятал, и вот сейчас свиданию не рад, будь без свидетелей, так кажется заплакал… Отец, сожги последнюю ботву на нашем опустевшем огороде, пусть сизый дым вольется в синеву, мы все очнёмся зеленью в природе. Я буду, может быть, чертополох, какой-нибудь репейник приставучий, но страшно, что очаг оденет мох, что наш огонь зальют дождями тучи. Мы встретимся… Без голоса ночьми мы будем шелестеть свои печали, а кто-нибудь в испуге замолчит и тут же зябко поведет плечами…

Давайте не откладывать речей и за столом почаще собираться, ведь даже самый слабенький ручей и то ледком не хочет покрываться. Мать! Мамочка! Я не писал тебе и писем-то порой, в стихах не славил, а вот сейчас, поверь, не утерпел и для тебя рифмую против правил. Спасибо за большую доброту, она передается по наследству, и если я настиг свою мечту, то этим, как и всем, обязан детству.

Я слово, словно птенчика в горсти, несу и выпущу, как отогрею. Как хорошо, что все же к тридцати я стал сентиментальней и добрее. Давайте будем жить начистоту и одарять друг друга чувством словно хлебом, тогда и самую высокую мечту мы вынянчим под этим чистым небом.

УДЕЛ

Вышел я в поле однажды розовощеким юнцом, а возвращаюсь — от жажды пыльным пугая лицом. Плоть ли моя возопила, дух ли неслышно пропел: где она, тайная сила, равновеликий удел? Что от земли и от неба требуешь благослови!

— Черного-черного хлеба. Светлой-пресветлой любви.

ТИНА

Владимир Михайлович два дня, как не выходил на улицу. Хандра, связанная с "проколом", с очередным безденежьем, обрушилась на него селевым потоком вследствие отказа продолжать финансирование предполагаемого журнала "Третий Рим" полузастенчивой авантюристкой, создавшей одноименный благотворительный фонд. Гордин взялся, было редактировать журнал, увлеченный с одной стороны близкой его библиофильскому сердцу темой, с другой стороны желая передохнуть от однообразной рутинной беготни последних лет в надежде сшибить копейку-другую. Так вот эта самая хандра окрасила события последней недели в невыносимо-серый цвет.

Гордин пытался бороться с ней нескончаемыми чаепитиями, кофе-питиями, принятием настоянной на лимонной цедре водки, бесконечным поглощением пива и коньяка, небогато украшавших его холодильник, но хандра брала своё, и даже электрический свет, включенный днём на полную мощность, почти не разгонял сгущающееся уныние. Пробовал Гордин отвлечься и работой, благо, один полузнакомый бизнесмен и телевизионщик предложил ему "негрское" сотрудничество, и Владимир Михайлович, обычно ревностно относившийся к авторству и, вроде, не умеющий писать на заказ, а тем более писать за других, честно попытался ваять музыкальные сценарии десятиминутных передач.

В довершение всего забарахлила электрическая машинка; вызванный по устной гарантии мастер, покопавшись в железном чреве четыре часа, сдался и объявил, что агрегат находится на предпоследней стадии издыхания, хотя Гордин не работал на нем интенсивно и полугода; в подтверждение слов специалиста из-под днища машинки при очередном нажатии на злополучную букву "с" выкатился, словно бы обкусанный резцами сталелюбивого грызуна шпентик и следом рухнул длинный рычаг передачи.

Пересев за механическую машинку "De lux", бедный "негр" немедленно обломал бумагодержатель, наконец, вымученные таким отвратительно рабьим трудом листы сказались в данный момент совершенно ненужными заказчику. Он назначил по телефону свидание Владимиру Михайловичу в середине следующей недели, к тому же лихо урезал предполагаемый гонорар наполовину, после чего Гордин в пять минут оделся, собрался и помчался на автобусную остановку, чтобы забыться в бессмысленном кружении по вечному городу, где могла выпасть единственная удача в виде баснословно дешевой (по отношению к доперестроечным ценам, а, конечно же, не к сегодняшним заработкам) книги, на которую ещё предстояло наскрести энную сумму из сверхскудных остающихся в кармане средств.

Автобус подкатил быстро, и Владимир Михайлович даже смог сесть на свободное место рядом с приятной брюнеткой тургеневского возраста, которая привстала, чтобы пропустить его к окну, но после этого почему-то набычилась и крепко прижала его к металлическому борту рванувшего аллюром механизма весьма основательным туловищем. Перед ней на крючке в прочной полиэтиленовой сумке висела какая-то внушительная поклажа, и дама явно была недовольна появлением грузного малопривлекательного попутчика, особенно, если учесть, что остановка, на которой он вошел и укоренился на сиденье, была предпоследней. Рейсовый автобус следовал до метро "экспрессом", без остановок.