Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - [26]

Вечером мы с матерью отправились к председателю ЖСК. Впрочем, я уже написал об этом. См. выше.

8

Во вторник утром, имея на руках такой карт-бланш, как непроживание тетки более восьми месяцев по месту прописки, зафиксированное справкой ЖСК, я отправился, во-первых, снять ксерокопии со всех документов, связанных с жильем и похоронами; во-вторых, забежать на рынок, куда мне должны были принести старые книги. А вечером было запланировано хождение в гости — к Виктору Башеву, большому знатоку и ревнителю культуры, главному мрепскому культуртрегеру.

С третьей попытки ксерокс обнаружился в областной библиотеке. Вместо книг на рынке мне предложили прожженное в двух местах покрывало в драконах, шитых серебряными нитями.

— Не моя тема, — отшутился я.

А другой торговец, профессиональный книжник, заломил за явный мусор цены в три раза больше самых ломовых московских, мол, заработать легко можно и на современной литературе, а за подобные раритеты надо брать существенно дороже. Странные люди, мрепяки, при почти полном отсутствии спроса и клиентуры, они ещё питают какие-то иллюзии и хотят зарабатывать никак не меньше тысячи процентов, причем не на обороте, а именно методом "капкана": авось да небось, дурак попадется! Одного только в расчет не берут: откуда у дурака деньги возьмутся? Ведь тот, у кого сегодня (да и всегда) есть деньги, явно не дурак. И чаще всего ему книги не нужны, нужны виллы на Кипре и заводы в России.

Встреча с Башевым была довольно краткой. Он был замучен экзаменами в университете, болезнью единственной дочери, отсутствием супруги (вместе с дочерью они обретались в Новониколаевске). Меня в очередной раз взяли завидки, когда любовался качеством новоизданных книг. Директор университетской типографии, его родной брат, явно был знатоком своего дела. Скомкал беседу и телефонный звонок моей матери, известившей, что только что заходила тетя Тася, готовая к разговору по поводу размена, новый визит был назначен ею на завтра на семь утра.

Завтра был мой последний день пребывания в городе N., вернее, утро, так как уже в полдень я уезжал домой на фирменном поезде "N. — Москва". Я оставил Башеву для прочтения рукопись своего первого романа "В другое время в другом месте", какие-то книжные подарки и, выпив на посошок необыкновенного импортного коньяку, унесся в ночь, чтобы выработать с зятем и матерью план поведения и объяснения со злокозненной теткой.

Все наши заготовки, забегая опять-таки вперед, были тщетными.

Мать к прессингу со своей стороны не готова и готова не будет, потому что нравственные принципы у неё сформировались давно и словно закаменели, а я подталкивать даже к самым правильным, на мой взгляд, решениям не хочу. Не хочу брать на себя ответственность. Не хочу видеть возможные страдания матери. Не хочу.

9

Последнюю ночь в родном городе я спал на полу, а два Олега соответственно на диване. Вернее, почти не спал, так как до трех ночи читал идиотский отечественный детектив Глеба Дедкина, а в шесть — подскочил, точно по будильнику.

Тетка пришла почти точно. Вела она себя, как чистая артистка, как нищая на паперти. Соглашалась со всем, что предлагалось, пеняла на дочь и внучек, говорила, что все пакости делались не с её ведома и у неё за спиной. Потом открыла комнату. Оставила от неё ключ. (Ожидался приход маклерши). Перед уходом долго и заискивающе вежливо прощалась с матерью, рассказывала ей о своем житье-бытье, о каких-то далеких родственниках и знакомых. Мать расчувствовалась и была готова снова жить бок о бок со своей оскорбительницей. Подспудно получалось, что во всех злоключениях виноват был отец. Его неуживчивый нрав.

После завтрака мы с племянником сбегали на рынок, где я приобрел три толстенных фолианта в коже с медными застежками. Отреставрированные псалтыри лежат у меня и сейчас в общей куче книг, напоминая о бренности наших лучших замыслов.

Когда мы с племянником вернулись, маклерша уже сидела за столом, обложенная бумагами. Наверное, минут десять длился её разговор с матерью и зятем, закончившийся подписанием договора. Зять с сестрой оставались в городе N. ещё на две-три недели, и была надежда, что дело может выгореть ещё при них. За мной был переезд-перевозка вещей, вообще, подстраховка.

Все мои родичи, вчетвером, проводили меня на поезд. Зять вел свою машину. Я внес вещи в купе и ещё раз спустился по вокзальной лестнице, довел родных до машины и уже в последний раз простился. Мать выглядела несколько лучше, чем в дни похорон и была уже точно не та серенькая морщинистая старушка, что прощалась со мной в декабре минувшего года.

Как-нибудь я перескажу (если не забуду) наш разговор о моем настоящем отце, об отчиме, о том, как меня усыновили, всё то, о чем после похорон Михаила Андреевича мы говорили поздним вечером, оставшись одни. Сейчас же поезд летел по рельсам, вокруг были новые попутчики. Впереди, несмотря на мои полвека, как всегда была неясность, неопределенность, слабый огонек надежды. Habeat sibi. (Ну и на здоровье (лат.))

ОТЕЦ

У отца — застарелая рана. Что ни дело — с натугой, с трудом. Но, от боли проснувшийся рано, он обходит стареющий дом. И обводит хозяйственным взглядом стены, крашеный пол, потолок: всё ли сделано, всё ли как надо? Что ещё он сработать не смог? Не умеет без дела. Собрался и, надев полушубок, с утра два часа у ворот "огребался" — снег валит, и всё дуют ветра…