Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - [27]

Снег слепящий, колючий, сыпучий, чуть сгрёб — наметает опять, так и мысли нахлынули тучей — и работою не разогнать. Май придет — с огородом забота: и удобрить, и перекопать. Попросить на подмогу кого-то? Самому?.. Отвлечется опять.

Три броска — деревянной лопатой. От работы заноет спина… И другие припомнятся даты, и очнется под сердцем война. Госпитальные жесткие койки. Холодна белизна простыней!.. Нет, ничто не забыто. Нисколько! Все со временем стало видней. И опять — у замерзнувшей Камы — боль не скрыть, не сломить, не снести… Зарастают окопы, но шрамы — никогда им не зарасти. Вот и мысли о лете не лечат. Что-то медлят сегодня часы. Может, сын постучится под вечер, навестит… Хорошо, когда сын. Что ж, пожалуй, и время обеду. Он на стол собирает еду.

… Я сегодня опять не приеду. Снежной тропкой к отцу не пройду. Строгой жизни проста теорема: днём — работа, лишь заполночь — сон… Только в отпуск и выберу время попроведать, отвесить поклон… Он поймет. И простит. И беседу, не спеша, за столом заведет. "Вырос парень, — нагнется к соседу. — Ох, и рослый же нынче народ!" В огороде покажет клубнику, огурцы, парниковый уют. "Как, сыночек, живём? Погляди-ка!" И глаза голубые блеснут.

Ветер в окна с разлету стучится, словно хочет войти человек. Мне и заполночь нынче не спится. Дверь открою… На улице снег…

ПЫЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Молчу. Один. Перед листом бумаги, как будто перед совестью своей ответ держу, и не меняю флаги, и белый — не взовьётся, хоть убей!

Не сдамся ни тоске, ни скуке, ни позору быть притчей во языцех земляков… Я из родной избы повымел столько сору, что пыль набилась в лёгкие стихов. Я так восторженно орал мальчишкой песни, бездумно гирями бумажными играл, звал стихопад, потом стихообвал чуть не прибил и тем исход чудесней.

"Мне — 30. Волос хоть и поредел, но нет тонзуры. Голос мой не жидок. И столько впереди серьезных дел, и столько нераздаренных улыбок. Мне тесен ворот истин прописных и ногу жмет башмак знакомых улиц, и я спешу на поиски весны, и не хочу, чтоб мы с ней разминулись.

Весна, весна! Скудеет государство без золотого таинства любви, и если на бегу ты обознался, одну весну на выручку зови. Пыль на зубах скрипит, и скряга-случай боится медный фартинг золотить, и ветреная туча рвет солнца нераскрученную нить. В глазах темнеет. Липовую оголь, весна, зеленой влагою насыть! Русь-тройка, как тебе молился Гоголь! Нельзя, родившись здесь, отчизну разлюбить!

Я сетовал на городишко свой, на то, что с каждым днем друзей теряю, что сам не свой, когда одни и те же бредни повторяю. Бегом отсюда, больше ни ногой — твержу себе и в отпуск — рвусь обратно… И понимаю: нет, я — не чужой, и кислотой разлук не вытравить родимые мне пятна.

Мой город, сохрани мой легкий след, — не мраморной доской — вниманием к литсмене, дай побарахтаться в газетной пене и раз в десяток лет здесь вырастет поэт…

Привет, привет! Отхаркивая пыль, сбегаю к Каме по натруженным ступеням. Как хорошо, что я не стал степенным и, как река, не утихает пыл!

Катись, река! Далеко-далеко. Впадай, как в сердце, в яростное море; и мне б хотелось песенной строкой до сердца дотянуться вскоре. Мне — 30 лет. Растет моя семья. Еще не написал я главную из книжек, не побывал в Нью-Йорке и Париже, но позади студенчества скамья. Мой город, верь, я пронесу твои обветренные пыльные штандарты и — враг стандарта — на безликих картах я нанесу оазисы любви.

Прощай, прощай! Пусть долго не увижу, но ты — как брат, с тобой в боренье я живу, чтоб воплотить мечтанья, ты мне ближе, чем то, что окружает наяву. Моя страна, шестая часть земли, я не боюсь в признанье повториться, — ты голосу провинции внемли, провидцы происходят из провинций. Коров рязанских льется молоко, и пермские работают заводы. Моя любовь лишь часть твоей заботы, твоей реке струиться далеко. И если я песчинкою мелькну во временном круговороте, спасибо материнскому окну, где первый луч согрел и озаботил. Спасибо первым ласкам, синякам спасибо, нескончаемым ушибам, врагам спасибо, а моим друзьям воистину несчетное спасибо!

БЕЛЫЙ СНЕГ НА СТАНЦИИ ЛЯДЫ

Светлой памяти моей бабушки Василисы Матвеевны Устиновой

Белый снег на станции Ляды. В городе такой ещё не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко — кажется, обронена обновка. Кем — поди, дознайся, догляди… Я по снегу этому иду, ветер оттопыривает полы у пальто, веду с собою споры, думаю о чем-то на ходу. Я по снегу этому иду, чувствуя неясную провинность: бабку нынче навестить — повинность, выберусь — как время украду.

Словно кто под локоть подтолкнет, оглянусь на станционный домик, он в летящем снеге быстро тонет и при каждом шаге отстает. Словно кто под локоть подтолкнет, вспомню детство, редкие наезды, жалкие гостинцы и надежды, что уж бабка все легко поймет. Вот и вырос. Впору поверять мне уже сомненья и обиды. Сам отец. Привык к своей планиде. Жизнь, как надо, начал понимать. Вот и вырос. Впору поверять старые волнения бумаге. Если хватит силы и отваги, сыщется необщая тетрадь… В памяти мелькнет, что обещал сам себе заботиться о бабке; в детстве все на обещанья падки, вот и я не выдержал, солгал… В памяти мелькнет, что обещал раз в сорок восьмом буханку хлеба, снова налегке шагаю… Небо сеет снег в разверзшийся прогал.