Случай на Прорве - [29]

Вот так вместо исправного несения службы в отведенном мне райотделе я оказался ведущим праздный образ жизни в Окуневе, в избе с бревенчатыми стенами, а моя жена Нинка вместо обещанной мной однокомнатной квартиры в городе торчит сейчас в маленькой закопченной кухне и с ожесточением пытается разжечь примус. Но ничего, она все понимает, моя Нинка, ей ничего не надо объяснять, не зря папаша ее, а мой тесть, почти всю жизнь проработал в милиции.

Так или иначе, но я доволен. Хотя мне похвастаться нечем. Уже неделя прошла, как я на деревенских харчах, а сдвигов никаких. Ни Беды, ни друга его пока в глаза не видел, хотя стараюсь бывать там, где они могут появиться, даже в клуб на танцы ходил два раза. Мелочишка, которая вокруг них крутится, — там, а эти — как в воду канули. И посоветоваться не с кем: контакты с Шустовым мне категорически запретили, в селе их не скроешь, а ехать в город пока не с чем. Веду себя, как заправский отдыхающий — рыбалка, пляж, в кровати валяюсь после обеда. Словом перемолвиться не с кем.

Наш хозяин, Иван Трофимович Усачев, мужик неразговорчивый. Да я и не вижу его, то он на работе, а то сидит в своей половине да выпиливает из дерева разные безделушки. Занятные они у него получаются. В выходные частенько в город ездит, на рынок, говорят, спросом его товар там пользуется большим. На нас с Нинкой он смотрит, по-моему, как на неизбежное зло: деньги от нас небольшие, а хлопоты, люди-то чужие. Я с ним поговорить по душам однажды собрался, расспрашивать стал о прошлом, так он посмотрел на меня как-то полупрезрительно, полусожалеюще и прошамкал передними гнилушками:

— Ты, сынок, жави, жави, — и ушел в свою половину.

Ничего не поделаешь, у каждого свой характер, и его жизнь потерла, потрепала, не зря же в пятьдесят лет стариком выглядит. Шустов рассказывал, что дети у него во время войны умерли, а он где-то в Сибири жил, инвалидность имеет, в конце сороковых сюда перебрался. Работает здорово, только замкнутый, «сурьезный», как его называют в селе. И жена ему под стать, слова не вытянешь. Я сразу почувствовал, что Шустов ему доверяет. Интересно, догадывается он, кто я на самом деле? Нет, вряд ли. Простоват. Переговоры о квартире велись с ним через председателя сельсовета. Тот меня сыном своего приятеля из Москвы представил.

В начале второй недели моего пребывания в Окуневе состоялась долгожданная встреча. С раннего утра я на рыбалку собрался, удочки у Трофимыча взял, встал, чуть рассвет забрезжил. Стараясь не разбудить Нину, оделся потихоньку и вышел в палисадник. По улице плыл туман. Сделал по привычке несколько приседаний, потом закурил натощак. Дым рванул горло, и я закашлялся.

Невдалеке виднелся дом Беды. Огромная липа, росшая у его калитки, в зыбких пластах тумана казалась головой фантастического великана, шевелюра которого постоянно двигалась, принимая самые причудливые очертания. Внезапно мной овладела острая тревога. Я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и незаметно осмотрелся по сторонам. Вокруг ни души, и даже занавески не дрогнули. Решил, что почудилось. Плеснул в лицо горсть воды из ведра, вытерся носовым платком и, уже не возвращаясь в избу, пошел на речку.

Туман приглушал все звуки, и я шел по улице бесшумно. Поравнялся с домом Беды. Шел, стараясь не глядеть на окна, хотя глаза сами собой выворачивались в ту сторону.

Вдруг слышу:

— Эй, мужик!

Смотрю — на крыльце стоит парень в трусах, на плечах пиджак, почесывает под мышкой. Судя по описаниям — Беда.

— Что надо? — отвечаю вроде недовольно.

— Дай закурить, — лениво как-то сказал, а вместе с тем нотки сразу повелительные зазвучали, мол, попробуй откажи.

Я достал пачку «Беломора», протянул. Вроде бы делая одолжение, он подошел к калитке, взял папиросу, закурил. Вспышка высветила тугие клубки желваков на скулах.

— Откуда будешь? — глубоко затягиваясь, спросил Беда нарочито резким тоном.

Как всякий отдыхающий, решил не отвечать резкостью и не обращать внимания на его явный допрос.

— Из Москвы. Отдыхаю здесь у Трофимыча, — пожал я плечами и сделал вид, будто собираюсь идти.

— Погоди, — Беда поправил сползающий пиджак. — У тебя червя много?

— Хватит, а что?

— С тобой пойду, на зорьке посидеть хочется, — не допускающим возражения тоном сказал он и скрылся за дверью.

Вышел минут через пять с двумя удочками, приглаживая свободной рукой слипшийся на лбу чуб.

До речки хода минут десять — пятнадцать. Беда шел рядом, ни о чем не спрашивая. Лишь изредка я ощущал на себе его изучающий взгляд. Пока шли, туман начал рассеиваться, клочки его медленно расползались в стороны.

Вот и берег. Стали разматывать удочки.

— Ты надолго к нам? — насаживая червяка, поинтересовался Беда.

— Недели на две, на три, как жена решит, — ответил я, забрасывая удочку.

Глубину в этом месте за неделю я изучил, поэтому поплавок тотчас вынырнул и стал стоймя.

— С девочкой, наверное, заливаешь насчет жены, — усмехнулся он.

— Да нет, с женой, — отрезал я и замолчал, давая понять, что тема мне неприятна.

Некоторое время сидели молча. В первых отсветах солнца резвились стаи мальков. Я первым подсек плотвичку, чуть больше ладони, затем дело пошло веселей. Вытаскивали попеременно то окуня, то плотву, а то и подлещика. Беда молчал, я тоже не напрашивался на разговор. Часа через два он встал, вытащил из воды кукан с рыбой и, уходя, бросил небрежно: