Слово Лешему - [38]

Только прошу не принимать мой докторальный тон за чистую монету; я не публицист, не политолог, не феминолог (не знаю, есть ли наука феминология, за всем не уследить), я — Леший, у меня своя точка. Я касаюсь женского вопроса (феминология), поскольку могу его рассматривать со стороны; Леший все же мужчина. Рассматривать изнутри — фи, как скучно, как феминистическое движение или роман Набокова «Лолита» — о половой связи без полов. Кто иногда касается главного в женском вопросе, так это Хемингуэй. Бывает, я перечитываю рассказ «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», там сказано почти все, хотя в финале есть недоговоренность: женщина, мемсаиб, Марго стреляет в голову буйвола, напавшего на ее мужа Фрэнсиса Макомбера, но попадает в голову мужа. Во что метила мемсаиб? Хемингуэй недоговаривает, но в фабуле рассказа прослеживает фазы рокового противостояния мужа и внутренне эмансипированной от него жены. Фрэнсис Макомбер струсил перед раненым львом; Марго презирает его, ощущает свободу от каких бы то ни было правил, ночью уходит в постель к наемному охотнику-поводырю. Она не уйдет от мужа, у мужа сила денег, но она пересилит его презрением, удержит при себе своей красотой. Однако охота продолжается, Фрэнсис азартом перемогает пережитый позор, обретает в себе мужчину, не только в отношении к львам и буйволам, но и во внезапном, по-видимому, зафиксированном в сознании нравственном возвышении над женой. Марго тотчас улавливает эту, никак не устраивающую ее, перемену в супружеской субординации. И — выстрел в финале...

Но вернемся к нашим баранам. Вспомним, что Старец доверил мне написать за него, покуда сам ждет Гостя, волнуется, на что-то надеется. Ах, Старец, если бы ты знал...

Рано утром сел в лодку, до мыса доплыл, а я уж там на мысу, дунул ему вмордотык. Он: «Ах, мать-перемать, шелоник — на море разбойник...» Попурхался, а против ветра к автобусу не успеть, Гостя встретить. Да и ослабел Старец на рыбках-грибках-ягодках. Подхватился посуху идти в Харагеничи, лодку в куст засунул, весло в другой куст. Побежал по тропе сам не свой, как заяц весенний. Уже деревня ему видна, Харагинская гора с автобусной остановкой, тут я тучу из-за горы выдул, дождем его до нитки промочил. На гору он взошел, на ветру дрожит как осиновый лист, переживает. Мне-то слышно, что он про себя думает: «Лучше бы плавал по озеру, рыбачил, в лес сбегал, пережил бы день жизни наедине с собою, писал мои вирши. Леший меня попутал Гостя зазывать, ноги ломать, на дожде мокнуть. Да вдруг не приедет? И хорошо бы...» Эмоциональная натура: и хочется, и колется.

Автобус пришел, Гостя нет. Я-то знал, а он предался самоанализу: «Значит, я какой-то не такой, чего-то во мне не хватает, никому я не нужен, надо мне быть одному». И так далее. Я тучи расшуровал, дождя еще наддал. Деться ему некуда, только к бабушкам Богдановым: бабе Кате — сто пять лет, а ее дочери бабе Дусе — восемьдесят. Старушки Богдановы тоже Ангелы, не из небесной рати, а земные, местные, харагеничские. К старушкам Богдановым у меня особое отношение; такие они безответные, что и пошалить с ними у Лешего не поднимется рука. С бабы Кати сыном, бабы Дуси братом Василием игрывал, он из богдановской избы родом, но Питером провонявший. Сей год Василий померши, как говорят вепсы.

Старец к бабушкам пришел, его встретили как родного, баба Катя с постели ноги спустила, вдела их в лакированные туфли на полувысоких каблуках, после войны купленные, вступила в общую беседу; скажет, помолчит.

— Вася померши, — сказала баба Катя. Помолчала. — С рыбалки пришоццы, сел, говорит: «Света не вижу. Такого до си не бывало». Я говорю ему: «Ты ляжь, и пройдет». Он лег, больше ниче не сказал и помер.

Старушки дали Старцу супу из пакета, яичко, огурец с грядки, бутылку водки, а больше у них нечего дать. Старец поплакался: «Гостя встречал, а Гость не приехал». Баба Дуся и тут нашла, чем обнадежить мужика — чужого и своего в одной на всех беде: помучиться на этом свете, а и суметь порадоваться, надышать душевного тепла. «Ты, говорит, поди к восьмичасовому автобусу и встретишь своего Гостя. Днем-то у их там в Шугозере с одного автобуса на другой не угодишь, с ленинградского на наш. (Это моих рук дело — не угодить.) А пока что ложись вон в постелю, отдыхай, а то на тебе и лица нет, умаялся».

Вечером Гость приехал, в длинной юбке, с неподъемными сумками в руках. Я пристроился на моем наблюдательном пункте, руковожу встречей. Вообще, ничто человеческое мне не свойственно, то есть все ваше я воспринимаю с обратным знаком: змея человека клюнет — хорошо, записываю себе в актив; влюбленных поссорю — отлично. Вот и здесь на горе... Старец: «Я же тебе говорил, надень брюки». Гость: «Ты мне не говорил». Старец: «Я же тебе говорил, возьми заплечный мешок». Гость: «Ты мне не говорил. И мешка у меня нет». Старец: «У тебя есть резиновые сапоги? Я тебе говорил, что без резиновых сапог в наших лесах не ходят». Гость: «У меня есть босоножки».

Городские интеллигентные женщины не слушают чьих-либо советов. Они готовы на самопожертвование, легко выдумывают себе героя, чтобы послужить, особенно стареющие, воспитанные на русской литературе, смолоду зачарованные примером графинь Волконской и Трубецкой. Но упаси Боже героя вступить с предавшейся ему интеллигентной дамой в спор, даже по пустяшному поводу, например: сам русский народ устроил себе такую судьбу, завел себя в котлован или жидомасоны попутали, — на каждый довод героя дама приведет три контрдовода. Выйти из спора с дамой можно двояким образом: обложить ее матом или заключить в объятия. Из спора в объятия дама переходит с энтузиазмом, как возлюбленная и победившая в споре; из объятий может тотчас вернуться к спору, на недоспоренном месте. Недолговременность, неэффективность объятий интеллигентная дама легко прощает герою, поскольку слабость мужчины дает ей дополнительный шанс на руководящую роль; в споре дама непобедима.