Слово и дело. Из истории русских слов - [58]

и т.п.), вообще все типы редупликации (как сложения типа водолей, так и удвоения типа горе-беда); формирование новых частей речи: переход косвенных предложно-падежных форм в наречие, развитие деепричастий, образование прилагательных из субстантивных сочетаний типа горе-беда → горькая беда и пр. с последующей субстантивацией такого рода прилагательных (столовая комната → столовая), а также развитие качественных имен прилагательных из относительных (коричный → коричневый), метонимические отношения семантической конверсии (совмещение залога и переходности, актива и пассива, субъект-объектных отношений и т.п.), вообще все формы прономинализации (такое дело..., это место — у Аввакума, и т.п.). Усиление предикативности в высказывании и формирование единого предикативного центра в нем развивало синтаксические средства относительного подчинения в сложном предложении по смежности относительного слова и связанного с ним логическим отношением союза: условие → причина и др. (когда бы..., то...; есть ли..., тогда...); одновременно развиваются на метонимической основе модальности различного типа и — главное — происходит усиление относительных значений у прежде знаменательных частей речи (развитие союзов, предлогов, частиц из утрачивающих парадигму имен: вокруг, вроде, ради...).

5. Символизм. Синкретизм. Синтетизм

5.0. Так называемые художественные средства древнерусского языка вовсе не прием поэтической — сознательной — техники, а органически присущие живому языку особенности, которые могут быть описаны в правилах «трех С»: в отношении к предмету реального мира языковой знак предстает как семантическая синкрета, в отношении к представлению (понятию) о вещи — как символ, в отношении к тексту, организованному с его помощью, он — синтетичен.

5.1. Практическая необходимость «в веществене телеси носити невеществене» ориентирует сознание на символ, т.е. в уподоблении одного (явного) другому (известному) видеть образ третьего (непостижимого «невещественного»). Принцип «двойного отражения», которым оперирует средневековое сознание, нуждается в системе символов, «по образу и подобию» которых не только создаются новые тексты, но и толкуются тексты традиционного содержания. В символическом значении может выступать любое слово, каждая часть речи, всякая языковая форма — в той мере, в какой они укладываются в структуру троичных исчислений. Так, в грамматических руководствах XVI в. находим распределение сущностей в иерархии «сил», выражаемых символически с помощью языка:

святость — посредне — отпадшо

(соответственно: ангели — чьловѣкъ — беси) соотносятся с формами и значениями (в той же последовательности):

единственное — двойственное — множественное число;

мужской — средний — женский род;

имя — причастие — глагол;

аорист — имперфект — перфект и т. п.

И вряд ли случайно, что в последующих изменениях языка исчезают или в корне преобразуются категории «среднего» ряда, связанные с конкретным вымещением «земного» (человека), т.е. двойственного числа, среднего рода, краткого причастия и даже имперфекта раньше, чем аориста, в то время как крайние члены градуальной оппозиции вступают в привативные отношения с маркировкой то по первому, то по второму оппозиту (например, в старорусском языке маркированы имена мужского рода, а в современном языке — женского).

Взаимообратимость символического и узкосемантического значения сама по себе предполагает связь категориального пространства языка с идеологическими представлениями своего времени. Кроме значения каждая языковая единица имела еще свою особую значимость, определяемую не ее отношением к другим единицам системы по определенному признаку, а тем, какую символически важную категорию она воплощает в себе как ее образ.

5.2. Распространенное суждение о средневековой культуре как культуре символа требует уточнений либо по содержанию понятия «символ», поскольку его признаки постоянно изменялись, либо по самому объему его, потому что под словом «символ» в разное время могли понимать то образ, то собственно символ (только в эпоху зрелого средневековья), то просто эмблему и тем самым эксплицировать последовательные этапы развертывания словесного знака как знака культуры. Отражение такой динамики символа в сознании можно найти и в традиционной для средневековой культуры проблеме универсалий, и в последовательной отработке дифференцирующих познаваемые объекты признаков; последние, постоянно усложняясь в качестве (признак — качество — отношение), указывают на изменяющееся восприятие образа/понятия.

На примере цветовых обозначений — излюбленной темы семасиологов — можно показать все преобразования в качестве и смысле средневекового символа, который предстает то как символический образ, то как собственно символ, то как образное понятие, постепенно сформировавшееся в фокусе четкого наведения на резкость содержания понятия на его объем (см. наст. сб., с. 352 сл.Таким образом, цвет как бы сгущался из неопределенных звуковых ассоциаций…»).

5.3. Важная задача истории культуры — показать развитие языка как бы изнутри, со стороны самого средневекового сознания. Единственно достоверный источник соответствующего этой цели материала — язык, категории и формы которого, собственно, неявным образом и служили для экспликации ментальности. На протяжении всего средневековья наводящим элементом (толчком в развитии) была какая-то одна кардинальная идея, с помощью которой и происходило соответствующее потребностям накопление идеологических понятий, художественных образов и логически необходимых концептов мысли.