Слива в цвету и дорожная пыль - [5]

— Да, — кивнул Ал, сжав зубы. — Успокоились. Мы чуть позже подеремся и все такое. Но пока все прекрасно.

— Вот они, братские чувства! — Джерсо, встав между ними, хлопнул обоих братьев по плечу. Тоже оказалось болезенно, хотя и не до такой степени, как если бы он выполнил свою угрозу насчет лбов.

Ланьфан поджала губы.

— Прекрасно. Потому что мой господин хочет, чтобы вы завтра влетели в город на этом самолете, сделали круг над центром и приземлились на площадь перед Очарованным дворцом. Мы специально перекрасили самолет, теперь никто его не узнает и все решат, что Альфонс прилетел на нем. Только Эдварда никто не должен видеть, а Альфонс должен быть за рулем.

— Что?! — братья переглянулись и хором выпалили:

— Но он не умеет водить эту птичку!

— Но я не умею водить эту штуку!

— Ну… вы же вроде бы гении? — Ланьфан глядела на них так, будто не понимала, в чем загвоздка. — А водить автомобиль Альфонс умеет, я сама видела.

Братья только вздохнули. Совершенно одинаково.

Дорогой мой друг Мэй!

Был бы и рад написать тебе, как тут все устроено у льяса. Но это слишком сложно. Помнишь, мы говорили о том, что жизнь в Аместрис и в Сине различается так сильно, что, кажется, живи мы на разных планетах — и то было бы больше общего между нами? Все разное: обычаи, уклад…

На сей раз письмо передаю с чуть более надежным охотником, да и знал я заранее, потому сделал копию своего дневника для тебя. Также приложены эскизы некоторых алхимических кругов, которые ты можешь найти небесполезными для себя.

<…>

Надеюсь на твое благоразумие, дорогой друг.

Зампано и Джерсо передают тебе самые лучшие пожелания и напоминают, что ты, цитирую, «способна отпинать задницу любого императорского советника отсюда и до Централа». Не грусти!

Твой, Ал Элрик.

Июнь 1918 г.

Дорогой мой друг Альфонс!

<…>

С чем могу сравнить радость от получения ваших писем?

Будто в чулане, набитом старым хламом открыли окно в небо? Будто в тишине библиотеки, где год от года раздавался только кашель старцев, заслышалось пение соловья? Будто горящую, красную кожу смазали целебным маслом?..

Если бы я могла отрастить крылья и полететь к вам через море…

<вымарано>[1]

* * *

Зампано и Джерсо вернулись в отель, раз уж за комнату все равно было заплачено, а Альфонс остался ночевать в ангаре у Эдварда. Там у него в углу была обустроена койка, и еще имелся спальный мешок.

Эдвард предложил разыграть койку в камень-ножницы-бумагу, Альфонс велел ему не глупить и подставил подножку. Эдвард попался, ушел перекатом, и минут пять они дрались почти всерьез, пока Эдвард с заломленной рукой не замолотил ладонью по пыльному полу.

— Все, все! Черт, я надеялся, что хоть раз тебя одолею…

— Я слишком хорошо тебя знаю, брат, — Альфонс помог ему подняться.

— Мы четыре года не виделись! И я набрался новых фокусов в Крете.

— Я тоже времени не терял, — Альфонс пожал плечами. — Ладно, мы оба знаем, что в настоящей драке ты меня сделал бы.

Эдвард бросил на Альфонса косой взгляд.

— Заметил, да?

— Ты несколько раз останавливал замах или колебался, ага. Неприятные удары.

— Я никого не убил, — Эдвард вздохнул. — Надеюсь.

— Но тебе приходилось всерьез драться за свою жизнь. Мне — нет. Ну… не руками, во всяком случае.

— Всякое было.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись одинаково, знакомо — и что-то натянулось и лопнуло в темноте импровизированного ангара. Они так давно не виделись и так не были похожи ни внешне, ни манерами, что почти забыли о том, что почти одинаковы. И до чего приятно было вспомнить.

Разговаривать после этого стало намного легче.

У Эдварда в ангаре оказалось полбочонка терпкого синского пива, и какие-то чуть черствые лепешки, остро пахнущие шалфеем, и причудливые мясные закуски, в которых Альфонс узнал плоды дворцовой кухни. У Альфонса не было припасов кроме своих алхмических тетрадей, но его записи удостоились беглого просмотра и жарких обсуждений тут же, в свете керосиновой лампы.

Братья говорили о многом, о разном, не только об алхимических опытах.

Эдвард рассказывал о кретских городах — древних, пестрых, фривольных, далеких от однообразной планировки и утилитарной монументальности Аместрис. О танцах на улицах, о цветочных рынках, о рассветах на крышах, о сумасшедшем старом художнике, в мансарде которого Эдвард две недели отсиживался после какой-то ужасно туманной переделки, и о ящерицах, которых жители одного приморского городка держали вместо домашних животных и выгуливали вдоль набережной. Говорил он и о самолетах: о конструкторах-энтузиастах, о больших международных гонках, в которых он, оказывается, принимал участие в прошлом году, и о чувстве неба.

— Погоди, Ал, увидишь завтра! — сказал он живо и изобразил рукой крутое пике.

Ал тоже говорил: об улицах и площадях Шэнъяна, о мелких синских городах и вовсе не называемых деревушках, о радушии простых крестьян и дворцовых интригах; о соленом холодном море дальше на севере, о всепроникающем ветре и о том, как трудно вести записи на холоде при свете коптилки или костра. О наскальной росписи льяса, о своем друге-шамане Хорохене, об изумительно вкусном напитке из клюквы и об охоте на тюленей; о ловле рыбы при свете неугасающего полярного дня. Он говорил о маленьких островах, рассыпанных вдоль синского побережья, настолько оторванных от Империи, что туда не всегда доходила почта (а Син гордился своей почтовой службой). Рассказывал об архипелаге, населенном племенем рыболовов, где всем верховодили женщины, а мужчины не смели им и слова поперек сказать. И все эти женщины, даже замужние, кажется, разом влюбились в Зампано и Джерсо, так как те оказались идеалом мужской красоты. Бедняги еле от них отбивались; Альфонсу тоже приходилось отбиваться, но по другой причине — его все обитательницы острова считали своим долгом как следует откормить.