Слепая любовь - [11]

Отец пил еще тогда — Данка не могла этого помнить, но была в этом уверена, словно собственными глазами видела потемневшие от отчаяния, злобы и жалости глаза матери, ее лицо, склонившееся над колыбелью спящей дочери. А может быть, и видела, но помнить-то не могла... Только позже, когда ей было уже года четыре, картины стали оставаться в памяти — грустные, сначала непонятные картины — «папа какой-то не такой», позже — «папа опять пьяный»... «Спи, доченька, спи, Даночка, закрой глазки, все будет хорошо...»

Пьяный, он был тихим, покорным, никогда на буянил, не грубил, часто плакал, слезами своими разжигая яростные огни в синей глубине маминых глаз, — они были влажными, но горели, и бороздка между бровями — такая же, как у бабушки, — становилась глубже... Отец подходил к Данкиной кроватке, а она крепче зажмуривала глаза, делая вид, что спит, веки предательски дрожали, но он, видимо, и предположить не мог обмана со стороны дочери, целовал, обдавая тошнотворным перегаром, что-то приговаривая невнятно. А она только крепче обнимала плюшевого медвежонка, мысленно успокаивая — его и себя: сейчас все это кончится, сейчас он ляжет, уснет, захрапит в соседней комнате, а завтра, может быть...

Но это «может быть» бывало редко — очень редко отец приходил с работы трезвый. Нина никогда не повышала голоса — она страдала молча, без слез. Наверное, впоследствии именно от нее и переняла Данка этот молчаливый способ страдания. А потом вдруг все переменилось — день, второй, третий, четвертый... Эти дни они считали вместе с матерью — дни, прошедшие с того момента, как отец вернулся из больницы, в которой лечился от алкоголизма. Это было настолько невероятно, что даже спустя два с лишним месяца Данка вместе с матерью привычно знала — шестьдесят шестой, шестьдесят седьмой день... Эти дни были полны тревоги, но тревога постепенно отпускала, уступала свое место радости, сначала робкой, неуверенной и сомневающейся, а потом все более живой, все более ощутимой, — и наконец ушла совсем.

Эти дни были полны счастья. Тогда, в тот год, Данка знала и чувствовала, что у нее есть мама и папа — теперь есть и папа, причем совсем не плохой, а, как выяснилось, хороший, добрый, замечательный папа. В самом деле, какой другой отец мог так забавно изображать персонажей любимых фильмов и вместе прочитанных книг, так серьезно интересоваться молодежной музыкой, так говорить — на равных и так смешно кукарекать, пачкаться в мороженом, которое съедалось втайне от мамы в сумасшедших количествах, — оба они, и Данка и отец, были страшными любителями мороженого и частенько после очередного приступа обжорства по очереди полоскали раскаленное горло какими-то травами и ставили друг другу на спину горчичники. И смеялись, несмотря на то что горло ныло, глотать было больно, спина горела, а мама недоумевала — где это они оба могли одновременно простудиться, на улице такая жара... «Наверное, в машине просквозило...» — предполагал отец, а Данка отворачивалась, не в силах сдержать улыбку при взгляде на его серьезное лицо и ни в чем не повинные глаза. Он научил ее плавать, нырять, прыгать в воду «солдатиком», ловить рыбу, варить уху, ходить на руках, кататься на велосипеде, играть в нарды и в шахматы... И Данка радовалась, что на него так похожа, что волосы у нее такие же огненные, а глаза такие же смородиновые, черные... А потом родился Никитка.

Никитка — сын, долгожданное счастье, наследник, солнышко... И в тот же день отец сорвался. Как не отметить такое событие?! Отметил — и снова день полетел за днем, месяц — за месяцем, а он все пил, все «радовался», «отмечал» и уже не мог остановиться, и снова Данка зажмуривала глаза, когда он подходил к ее кровати, снова молча, сухими глазами, плакала мама, и снова в квартире появился уже знакомый запах перегара, проник, поселился, въелся в мебель, в ковры на стене, и снова пришла тревога, а радость ушла. Ушла, как оказалось, навсегда.

В тот день Никитка заболел — у него случился приступ ларингита, круп, двухлетний малыш просто задыхался. «Скорая помощь» бастовала, на вызов никто не приехал, пришлось везти мальчишку в больницу на своей машине. У мамы водительских прав не было, полусонный сосед ответил, что у него забарахлил мотор. Кутаясь в пуховый платок и прижимая к себе задыхающегося, покрасневшего ребенка, Нина тревожно смотрела на мужа, разбуженного посреди ночи, полупьяного, практически не соображающего в первые минуты — довезет ли?

Довез...

— Мама — врач, папа — главный инженер на заводе. У меня обычные родители, как у всех.

— Зато дочка у них получилась необычная. Наверное, очень постарались...

— Да что ты во мне такого необычного нашел? — слегка смутившись, спросила Дана. Разговор — вернее, не сам разговор, а тема — был ей неприятен, она чувствовала, насколько зыбкая под ногами почва, и стремилась от разговора уйти.

— Не знаю, как тебе объяснить... ты вся какая-то... настоящая.

— Понятно, что не нарисованная, — усмехнулась Данка, в глубине души понимая, что все эти слова скорее всего одни лишь слова — всего лишь разновидность комплимента, причем достаточно банальная. И все-таки ей было приятно, и она посмотрела на него с благодарностью, улыбнувшись одними губами, но внутренняя настороженность, сосредоточенность мешали ей наслаждаться своей привлекательностью, его заметной заинтересованностью, его желтым, мягким и ироничным взглядом.