Следы ведут в пески Аравии - [30]

«Моха — 13°19′ северной широты, — отмечал Нибур, — расположена в засушливой, неплодородной местности, где дождей почти не бывает. Город обнесен крепостной стеной, по обе стороны гавани стоят небольшие цитадели, оснащенные пушками…»

Моха принадлежала в прошлом туркам, причем арабы ее не отвоевали, а выкупили. С тех пор долы назначаются только на три года, и каждый год они отчитываются перед имамом, а тот решает, оставить долу или же заменить.

В 1738 году Моху захватили французы, но продержались здесь недолго. Поводом для воины послужил отказ долы уплатить французским купцам за купленные у пих по поручению имама товары.

Сейчас основной доход городу, как отметил Нибур, давали торговля и ремесла. Большой вес имеет представитель английской Ост-Индской компании, арендующий два больших каменных склада. Английское судно приплывает за кофейными зернами раз в два года. Помимо обычной пошлины иноземные купцы платят еще и так называемую пристанную пошлину за величину судна, которая определяется числом мачт.

Фрэнсис Скотт рассказывал Нибуру, что в мохской таможне принято доводить европейца до такого состояния, что он в ярости начинает кричать и ругаться, тогда его штрафуют за оскорбление мусульманской религии и местных законов и грозятся передать властям. Напуганный европеец после этого готов заплатить любую сумму.

Как казалось Нибуру, для них все неприятности кончились. Дола не раз приглашал ученых к себе для беседы. Однажды Форскол вскользь упомянул, что их оскорбил какой-то горожанин, — в тот же вечер горожанин был брошен в застенок. К несчастью, он оказался одним из близких друзей Исмаила, и рассвирепевший Исмаил возобновил происки против чужестранцев. Снова посыпались оскорбления, насмешки, и даже начались нападения. Дело дошло до того, что путешественники стали бояться выйти из дома. Пребывание в Мохе теряло всякий смысл. Но заколдованный круг по-прежнему не размыкался: они во что бы то ни стало должны были посетить резиденцию имама в Сане, а ехать туда было нельзя, не получив разрешения от самого владыки.

Тем временем у Нибура от недоброкачественной воды и пищи началась дизентерия — болезнь, в этих краях весьма распространенная. Заболел и Хавен. Тогда Форскол отправился к доле и попросил помиловать провинившегося горожанина. он понимал, что жаловаться больше ни на кого нельзя: это грозило бы им смертью. Поэтому он сказал, что испытывает сострадание к наказанному йеменцу, хотя и считает, что впредь тот, впрочем как и все остальные жители, должен быть более почтительным к гостям города.

Между тем Хавену становилось все хуже. Когда аравийское солнце накаляло землю, стены, воздух, он лежал без движения, закрыв глаза. Если раньше он не упускал минуты, чтобы записать новые слова и выражения, то теперь он все время был погружен в сон. Или, быть может, не хотел беспокоить никого своими жалобами и притворялся спящим. Нибур, сам истощенный болезнью, часами сидел возле него, вглядываясь в исхудавшее лицо молодого ученого. Ему хотелось подбодрить его, вместе с ним помечтать о том, как после Аравии они объездят другие страны и с юмором будут вспоминать ужасающие интриги некоего Исмаила. Но Хавен молчал.

Крамер пустил Хавену кровь. На какой-то момент больному стало лучше. По его просьбе вечерами, когда жара спадала, его стали выносить на плоскую крышу дома. Но ночи в Мохе ветрены, а Хавен, наслаждаясь прохладой, лежал, раскинувшись, под звездным небом. Через несколько дней Крамер констатировал сильнейшую простуду. Теперь уже не было никаких забот, кроме одной — спасти Хавена. А он слабел с каждой минутой. Хавен составил завещание, хотя все еще надеялись на выздоровление.

Вечером 25 мая 1763 года он вдруг громко произнес:

— Nunc vino pellite curas[10].

Все подумали, что больной почувствовал облегчение. Оказалось, это началась предсмертная агония.

— Nulla quaqiu doletta ё durra![11] — звучали в комнате слова Петрарки. И снова: — Mors laborum ас iniseriarum quies est[12].

В бреду Хавен повторял арабские, французские, итальянские, немецкие и датские слова и выражения, читал наизусть куски из любимых произведений, цитировал Библию, спорил с незримым оппонентом о значении восточных авторов для западноевропейской литературы, вспоминал своего учителя Михаэлиса. Фридрих Христиан фон Хавен умирал, не успев оправдать надежд, которые на него возлагали. Все молчали, потрясенные. Через два часа Хавена не стало.

На Востоке умерших хоронят завернутыми в холст. Однако друзья решили положить тело Хавена в ящик. Его накрыли старой монашеской рясой — зачем она арабам, если бедуины вдруг надумают разрыть могилу? Скотт прислал шестерых матросов — индийцев-католиков, и те быстро, чтобы не привлекать внимания местных жителей, отнесли ящик далеко за город, на крошечное кладбище, где хоронили только европейцев. Участники экспедиции пришли туда потихоньку с разных сторон и с удивлением увидели там почти всех англичан, находившихся в то время в Мохе. Было людно и торжественно.

Вечером ученые долго спорили о том, что делать дальше. Нибур хотел пробыть в Йемене еще не меньше года, исследовать горные местности, неизвестные в Европе.