Следы на воде - [62]

Но тут замечаю, что долговязый «малыш» впереди трясется от страха. Бедняга. Никакие уговоры мамы и сестры не помогают. Пока я размышляю, что бы сказать ему в утешение, словно почувствовав, что в семье не все ладно, в салоне появляется командир корабля. Он по-отечески обращается к «малышу»:

– Я помню, тут есть мальчик, который боится летать. Это не ты?

«Малыш» испуганно кивает.

– Ну, пойдем со мной в кабину пилота. Я покажу тебе, как водят самолеты. Полетишь вместе с нами.

Малыш не верит своему счастью. Страх как рукой сняло. А стюард Роберто уже подсаживается к нашим соседкам сзади. Они болтают и хихикают.

Через три часа, в полночь по московскому времени самолет благополучно приземлился в аэропорту Домодедово. Полузаспанный паспортный контроль – и все разбредаются в ожидании багажа, почти не глядя друг на друга, не разговаривая, словно стесняясь обретенной общности. Ищу глазами священника из Бари, но и он деловито проходит куда-то, и попрощаться нам не удается. Едва успеваю обменяться телефоном с Леной и «малышами», записав его на бумажке, которую уже на следующий день не могу найти. У меня нет багажа. Меня ничто не задерживает. Растерянно брожу еще минут пять. И понимаю, что-то кончилось. Теперь каждый пойдет своей дорогой. Ибо было притчей.

«Мы – люди Страстной Субботы. Иисус уже снят с креста. Он уже, наверное, воскрес, ибо об этом повествует прочитанное во время обедни Евангелие, но никто еще не знает об этом. Ангел еще не сказал: „Его здесь нет. Он воскрес“, об этом не знает никто, пока это только чувствуется, и только теми, кто не разучился чувствовать…» (отец Георгий Чистяков)

В храме полумрак. Человек десять вокруг гроба читают псалмы на разных языках. Здесь, во гробе, – Единственное Лицо. То, которое открывал отец Георгий своей летящей радостью, неотделимой от страдания.

«Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом…» И этой длинной ночью можно просто плакать.

Потому что мы дома. И потому что «покаяние» значит «возвращение».

Глава девятая Дом

Кристина Кампо ВНИМАНИЕ И ПОЭЗИЯ 68

Истина не пришла в мир обнаженной,

но она пришла в символах и образах.

Он не получит ее по-другому.

Есть возрождение и образ возрождения.

Следует воистину возродить их через образ.

Апокрифическое Евангелие от Филиппа

В древних книгах человеку праведному часто дается небесное имя посредника. Посредника между человеком и Богом, посредника между одним человеком и другим, посредника между человеком и тайными законами природы. Праведнику, только праведнику вверялась роль посредника, дабы никакие узы воображения и страсти не могли ограничить или исказить его способность к прочтению. «Et chaque être humain (и можно добавить: et chaque chose) crie en silence pour être lu autrement»69.

Именно поэтому так важно свободное расположение сердца. Все Церкви рекомендуют эту духовную добродетель: она хранит нас от житейских волнений и делает нас открытыми для божественного откровения. Однако ни одна Церковь не говорит прямо: будьте чисты в делах и мыслях, чтобы примирить людей и вещи незамутненным взглядом. Здесь сливаются поэзия, справедливость и критика: все три являются формами посредничества.

Что же есть посредничество, как не совершенно свободная форма внимания? Против нее работает то, что мы, часто неоправданно, называем страстью: лихорадочное воображение, фантастические иллюзии.

Можно сказать, что справедливость и воображение – это противоположные термины. Пристрастное воображение, одна из самых неконтролируемых форм мнения, – своего рода сон, в котором мы все живем и действуем, – не может привести ни к чему иному, кроме как к воображаемой справедливости. Этим отличаются, например, справедливость страсти Электры и справедливость духа Антигоны. Одна полагает, будто можно двигаться от одного обвинения к другому, перемещаясь по звеньям общей неразрывной цепи. Вторая действует в мире, где закон необходимости не имеет силы.

Справедливому, вопреки тому, что от него обычно требуют, не нужно воображение, а только внимание. От судьи мы ждем правдивости и ошибочно будет называть его этим словом, если мы будем взывать к его «воображению». Чем может стать такое воображение, как не неизбежным произволом, насилием над реальностью? Справедливость (правдивость) – это пылкое внимание, лишенное всякого насилия над своим предметом, равно далекое от поверхностности и от мифотворчества.

«Справедливость, золотое око, гляди». Образ совершенной неподвижности, целиком обращенной во внимание.

Поэзия – то же внимание, прочтение разных планов, окружающей нас реальности, каковая и есть истина в образах. А поэт, сливающий и заново компонующий эти образы, – тот же посредник: между человеком и Богом, между одним человеком и другим, между человеком и тайными законами природы.

Греки были лишены воображения, их дух не оставлял места для фантазий. Их исполненное героизма неподвижное внимание (крайний пример, вероятно, Софокл) постоянно находило новые связи, разделяло и соединяло в нескончаемой попытке расшифровать реальность, как разгадывают тайну. Подобным образом китайцы на протяжении тысячелетий строили свое понимание вокруг «Книги перемен». Да и Данте, как бы странно это ни прозвучало, вовсе не поэт воображения, а поэт внимания: видеть души, корчащиеся в огне, наложить на гордыню свинцовый покров – высшая форма внимания, оставляющая в чистом несмешанном виде элементы главной идеи.