Следы на воде - [54]

, в этом отрывке, который являет собой по существу рождение итальянской оперы, речь не случайно идет о богатстве, которое Орфей хочет вернуть себе, и это богатство – не только его Эвридика; это богатство никто ему не может вернуть, потому что его у него никогда не было: и в этом заключена сама идея той возможности, которая и называется Италией. Создав идеальную форму компромисса между горизонтальным и вертикальным планами, как если бы присутствие (praesentia), о котором пишет святой Иоанн Креста, было бы в одном шаге от превращения в образ (figura), в драматической концентрации мысли, в том напряжении знака (в эмблематичности), которым он наделяет свои призведения, Палладио оказывается кем-то бóльшим, чем великим Архитектором. Этот человек оставил нам наряду с фактическими формами, которые и сами, помимо собственно архитектурной ценности, несут в себе еле слышное, но все же не безнадежное приглашение к чему-то бóльшему, мысль об огромной и трудоемкой работе, которую нам еще только предстоит совершить, возделывая это сложнейшее созвездие, которое именуется Италией. И думаю, только в этом для нас есть смысл слова «классика», ибо этот предстоящий нам труд, за который мы беремся без особых иллюзий, и есть для многих из нас единственное приемлемое, доступное и произносимое содержание слова «Родина»64.

Разговор третий

Я, конечно, опоздала. И Амос с Лаурой уже ждали меня под райскими кущами маленькой пиццерии возле Сан-Панталон.

Амос крепко обнял. От его рук, несмотря на 85-летний возраст, всегда исходит надежность. С Лаурой мы расцеловались в обе щеки по нескольку раз, хотя виделись буквально пару недель назад. Красивая, седая, в розовом шарфе, изящно перекинутом через плечо, с бусами из неровных сердоликов, Лаура по-прежнему выглядит молодой женой Амоса, хотя и чуть хромает после прошлогодней операции. Она преподаватель литературы и сама пишет. Несколько лет назад мы представляли ее книгу «Fumo e profumo» («Дым и аромат»). Амос тоже, как всегда, занят всем одновременно – от приема официальных правительственных делегаций (в качестве президента еврейской общины Венеции), бесконечных интервью, конференций, лекций до собственных книг, комментариев к Торе, политических заметок и даже пьес и рассказов. Он уже не практикует как хирург, но медицина по-прежнему интересует его чуть ли не больше всего остального, и он с ходу начинает мне излагать то, чем заняты его мысли. В чем смысл медицины? Операции? Лечение? Врачи обычно говорят: restitutio ad integrum65. Но это вранье. Ничто не проходит бесследно. Пусть маленький шрам, но останется. «Время в медицине – как в иудаизме, – говорит Амос. – Врач должен держать одновременно перед собой и прошлое, и будущее, и только так он может действовать в настоящем. Возвращение назад невозможно. И лечение должно исходить не из диагноза, как нас учили в мединститутах, а из прогноза. Из прогноза качества жизни после и во время лечения, из факторов возраста, других заболеваний и периодических факторов. Я немного сейчас застрял на главе про периодичные явления. Мне нужно привести там кое-какую математику и графики в порядок. Но вообще надо ориентироватья на пациента. Сможет ли и до какой степени пациент вести обычную жизнь после лечения? Сможет ли он работать или станет инвалидом? Все это надо учитывать, а не какую-то статистику. С точки зрения статистики я, например, давно уже умер», – радостно сообщает Амос.

– А когда выйдет книга?

– Не знаю. Надеюсь, скоро допишу.

– Да, Амос с тридцати лет утверждает, что умрет молодым и что у него очень мало времени и надо успеть, – смеется Лаура.

«Да, когда бы он ни умер, такие люди умирают молодыми», – подумала я. И снова вспомнила, что в Москве сегодня не стало Александра Лавута… Вот еще один такой – светлый, умный, неподвластный обстоятельствам, всегда молодой. И тоже 1929 года. Удивительный год был. Столько прекрасных людей он подарил миру. Именно в этом поколении так заметна цельнасть, нерастраченная, точнее, не траченная молью холености и прагматизма.

Они все уходят. За год до этого не стало Валерии Михайловны Айхенвальд. Неутомимой, яркой, остроумной, цельной, невероятной Вавы – так называли ее мы все. Я не была ее ученицей, мы с ней на разных концах одной цепи преемственности: обе ученицы Юдифи Матвеевны. Вава была у нее из первых, я – из последних. Всю свою послессылочную жизнь – а посадили и сослали Ваву в 19 лет – Вава проработала учительницей русского и литературы в школе. Три года назад она праздновала свое… трудно выговорить… 80-летие. Десятки людей собрались поздравить Ваву в маленькой квартире на Автозаводской. Впрочем, не только на юбилей, дом у Вавы открыт каждую субботу, и там всегда уйма всяких «-ка» всех возрастов: и Вовки, Мишки и Ленки от 16 до 80 дружно гудят за одним столом. Во главе этого стола сама Вава. Непрерывно курит, стряхивает пепел, окликает то одного, то другого. Пьют, поднимают бокалы, протискиваются к ней. Ее Толька, Димка (после инсульта, с неизменными голубыми глазами и детской улыбкой), Ленка, поколения и поколения учеников… А скольких не было – Алика (Есенина-Вольпина) и Эмки (Коржавина) – они в Америке, а скольких уже вообще нет, за скольких пьют, не чокаясь: Юдька (Юдифь Матвеевна Каган), Гришка (Подъяпольский), Сережка… много имен. И первый в этом ряду, конечно, ее любимый муж Юрка (тот самый Юрий Айхенвальд…). Каждый раз, при взгляде на изящную, подвижную, с короткой стрижкой красавицу Ваву, которая не носит ореол своей красоты, а просто откидывает назад голову, опрокидывает стопку водки и смеется, – как наверняка делала это 20–30–40–50 и 60 лет назад, – что-то болезненно сжимается внутри… Зачем она так рано ушла из школы, словно балерина со сцены, когда еще поколения и поколения свободных, образованных и, главное, порядочных людей она могла вырастить. Но такова была Вава – свободная, глубокая и радостная, легкая в дружбе и бесконечно требовательная к себе в работе и в жизни. Она и из жизни ушла так, как из школы. Слишком рано. А возраст тут ни при чем.