Следователь и Демон - [39]

Этот старый бор в сорока верстах от Нижнего Тудыма называли Чертовым Лесом − уж слишком непролазны были здешние чащи, слишком темно было под кронами старых деревьев, душивших молодую поросль, слишком часто пропадали здесь дети местных лесорубов (а зачастую и сами лесорубы), слишком глубокими были здешние трясины, глубокими и коварными, слишком похожими на безобидные зеленые полянки. Когда-то давно в этих местах селились углежоги − очень уж хорош был здесь лес − но, в конце концов, ушли и они. Кое-кто говорил, что причиной исхода стали дороги, после летних дождей становившиеся совершенно непроходимыми, другие винили задушившую угольную артель конкуренцию (Верхний Тудым давал уголь куда дешевле), но древние старики, еще заставшие те далекие времена, после стаканчика-другого шептались, что углежоги ушли, не вынеся постоянных страхов тех мест. Уж слишком часто им приходилось класть под порог заговоренное железо, закрывать на ночь ставни и носить на левом запястье просоленные кожаные шнуры. Слишком часто пропадали в тех лесах их товарищи, особенно поздней осенью, когда листва на тамошних деревьях чернела, словно закопченная, и слишком уж часто заглядывали по ночам в их окна существа для которых у углежогов не было названия.

И все же здесь, среди этих темных буреломов, жили.

Старая землянка была построена на совесть: покатая крыша, в несколько слоев выложенная сухим мхом, ушедшие в глинистую почву бревенчатые стены, добротно просмоленные и утепленные плетенкой, набитой прессованной болотной тиной, дождевые канавы, отводившие воду на склон холма и дальше, в сторону лесного озера, аккуратный дымоход, любовно сложенный из самодельного глиняного кирпича, обожженного и плотно подогнанного − по всему было видно, что о жилище хорошо заботятся. Такая землянка вполне могла принадлежать леснику или служить летней стоянкой охотников, вот только уж очень странной была ее дверь: толстенная дубовая крышка, обитая широкими стальными полосами, испещренными колдовскими рунами. Звездный Свет, Перекресток, Роза Ветров − полный набор Запирающих и Отводящих знаков.

За низеньким, присыпанным землей окошком землянки горел свет.

В маленькой печи − простая чугунная бочка на треножнике − гудело, билось пламя. Черный чугун дышал теплом, согревая единственную комнату землянки; на печи сонно посвистывал жестяной, бессчетное число раз паяный чайник с обгоревшей деревянной ручкой. Комната была большой, но настолько забитой самым разным добром, что больше походила на трюм торгового баркаса: холщовые тюки у стен, пузатые, словно самовары, шкафы, набитые колбами с реактивами, банками с пожелтевшими табличками, где большую часть надписей на латыни уже невозможно было разобрать, два огромных железных стола заваленные рассыпающимися в труху свитками и обломками лабораторного оборудования, еще один стол − для вскрытий, покрытый весьма подозрительными пятнами, свинцовая ванна, на дне которой подсыхали лужицы кислоты и осколки костей, штативы с пробирками... Особенно выделялся среди прочего скарба высокий застекленный шкаф красного дерева − настоящий антиквариат, за который столичные коллекционеры немедленно отдали бы передние зубы, если бы к тому времени не успели захлебнуться слюной: шкаф носил на боку настоящую инвентарную бирку триста лет назад сгоревшей Великой Библиотеки Колдовского Квадриптиха.

А уж книги, стоявшие на его полках... Любого инквизитора хватил бы кондратий при первом же взгляде на позолоченные корешки: первое издание "Запретной магии" под редакцией Морганы Благой для Скрытого Трибунала, "Некродиус Люминарум" школы Шести Пифий, арабский "Некрономикон", и даже тонкий, неприметный томик с неброским названием "О культах севера" − сочинение трижды проклятого всеми магами Трех Эпох английского графа Элерта, за одно упоминание имени которого можно было отправится в редут Инквизиции даже в нашу просвещенную эпоху.

Под окошком, между двумя старыми, покрытыми пылью тюками, стояла кровать. Это была самая обычная сетчатая кровать, просто очень старая и заржавленная, с кое-как прикрученными к железной раме краями сетки-лежанки, продавленной почти до самого пола. Постельное белье, еще кое-где сохранившее намек на первоначальный белый цвет, теперь больше напоминало воронье гнездо из солдатских портянок, а из подушки цвета влажной земли пучками лезла трава.

Сидящий на кровати старик вслушивался в тоскливый вой бури, щурясь от света керосиновой лампы, который казался ему, привыкшему к полумраку, слишком ярким. Лампа, впервые зажженная за пять лет, немилосердно чадила и мигала. Сквозь рев ветра донесся далекий треск и земляной пол едва ощутимо вздрогнул: где-то в чаще ветер повалил дерево.

Старик, кряхтя, встал, разгладил длинную белую бороду (не седую, а именно снежно-белую), взял висевшую на спинке кровати тросточку − очень красивую, с набалдашником в виде львиной головы, и прошаркал к печи, где трясущимися руками снял закипевший чайник и налил кипятка в заварник (венская керамика, позапрошлый век).

Снаружи, из какофонии ночной бури, прилетел слабый звук и старик навострил уши. Он подождал минуту-другую и звук повторился: тонкий, запредельно тоскливый вой, пронзительная рыдающая нота, перекрикивающая пургу, но, в то же время, странным образом звучащая с ней в унисон.