След торпеды - [58]

Аким собрал вещи сына в чемодан, хлопнул крышкой. Стоял он перед капитаном грустный, правда, старался виду не подать, но Капица чувствовал, как тяжко ему было. Он достал папиросы, предложил гостю закурить, но тот отказался.

— Вы извините, Петр Кузьмич, но свое горе я увезу с собой, — тихо сказал Аким, при этом лицо у него мучительно передернулось, правая бровь дрогнула, а левая так и застыла на изломе. — Спасибо, что память о моем сыне вы сохранили. Может, я еще когда к вам на море приеду, вы уж не серчайте, если был я излишне горяч…

— Ладно, приезжайте, — согласился капитан. — Только очень прошу вас — не думайте, не грешите, что в гибели сына есть моя вина. А то если станете грешить, то в морях мне не будет удачи. Вы же знаете, что наше морское братство должно быть чистым и святым, кто к нему с ложью да хитростью подходит, тому заказана удача в море. А потом, это наше морское братство кровью омыто. Вот так, Аким Петрович. Ну а насчет могилы сына… Сколько в войну затонуло наших ребят, но их никто не забыл — ни вы, ни я. Никто! И вашего сына помнить будем.

«Ну это уже зря, — усмехнулся в душе Аким. — То судить его собирался, а то вдруг говоришь такие высокие слова. Не надо, я все понимаю…»

Под вечер, сухо простившись, Аким сошел на берег. Петр Кузьмич хотел проводить его на вокзал, но он отказался.

— Хочу один побродить по берегу, поглядеть на море, послушать голоса чаек… — заторопился Аким.

Говорил он серьезно, с болью. Капитану в его голосе послышалось раздражение, насмешка. А когда он заглянул ему в глаза, то увидел в них и скорбь, и печаль. Капица извинился за навязчивость и, как-то неловко подав гостю руку, сказал:

— Глядите, Аким Петрович, не заблудитесь… Ночи тут у нас глухие, темные, как в мешке сидишь…

— А я к темноте привычный. До вокзала доберусь.

— Лучше бы вам лететь самолетом. К утру были бы дома, на родной Кубани.

— Нет уж, капитан, поеду я поездом, — решительно заявил Аким. — В дороге обо всем подумаю… А в городе мне еще Олю поискать надо. Не уехала же она за тридевять земель?

— Не знаю, — нехотя отозвался Капица. — Я не хотел бы видеть ее. Вы простите, что я так прямо. Ведь штурман из-за нее тогда повел катер. День рождения у Оли был, вот он и торопился.

— У самого голова была на плечах. Ему надо было о корабле думать, а не о девушке, — поддакнул Аким. — Что девушка? Ее приласкай, и она вся твоя, хоть что ради твоей ласки сделает… Мне без сына теперь тяжко будет. Я и ехать-то домой не тороплюсь. Что там дома? Одни стены. Успею еще домой. Ну а вам, капитан, за все доброе спасибо… — И Аким зашагал по песчаному берегу.

…Уже совсем стемнело, когда Аким добрался до улицы Полярных Зорь, где в последнее время жила Оля. Вот и дом номер пять, срубленный из толстых бревен, с узорчатыми гребешками на крыше. Такие вот узорчатые гребешки искусно делают и на Кубани. «Наши мастера пилят рисунки интереснее», — невольно отметил Аким.

Постучался в дверь робко, как будто боясь хозяйку оторвать от дела. За дверью послышался чей-то грубый голос.

«Старушка небось одна», — подумал Аким и назвал себя.

— Ты и есть Петькин отец? — послышалось из-за двери. — Оля-то с Петькой твоим гуляла… Ты, да?

«И тут о Петьке помнят», — подумал Аким, и от этой мысли легче стало на душе. Он еще не видел эту женщину, не знал, уважала ли она его сына, но был уверен, что о Петьке она плохо не скажет.

— Я и есть Петькин отец, — выдохнул Аким и потом назвал себя по имени и отчеству. — Да ты не бойся, хозяйка, открывай. Я человек свой… Тут, на Севере, воевал.

Хозяйка, замешкавшись у двери, тихо заговорила:

— А чего мне бояться? Мне Петька про тебя рассказывал… Вот черт, никак засов с места не сдвину.

Наконец дверь открылась, и Аким увидел старушку. На ней было платье из плотной серой шерсти, на худеньких плечах темно-зеленая кашемировая шаль.

— Ты и есть Рубцов-старший? — спросила хозяйка, и в уголках ее губ вспыхнула едва приметная улыбка. И то, как она ласково произнесла эти слова, как мягко, озорно опалила его взглядом, как сказала ему «Добрый вечер» — все это по-доброму тронуло Акима; и не чужой она ему показалась, а близкой, до боли знакомой.

— К вам я, может, на час, а может, и на два, — тихо промолвил Аким и огляделся по сторонам; он успел заметить, что в коридоре чисто, на полу красный ковер, хозяйка — в серых замшевых тапочках. Он смутился, как провинившийся ученик, не смел сделать и шагу в черных кирзовых сапогах. Хозяйка взяла в углу мокрую тряпку и, разложив ее у порога, сказала:

— Снимать сапоги не надо. Вытри их о мешковину.

— Грязные, — смутился Аким.

— Бойся, чтоб грязь всякая в душу не попала. Тут легко смыть, а в душу-то человека не залезешь. Ну, чего стоишь? Заходи, — хозяйка усадила Акима на стул и без всякого передыху затараторила: — Ты небось хоронить сына приехал, да? Оно конечно, живым — живое…

— Угадала. Звать-то как тебя? Вижу, мы с тобой ровесники. Мне семьдесят пятый пошел.

— Марья я. Марья Федоровна, — улыбнулась старушка. Она сидела у стола, напротив Акима, и он мог хорошо ее разглядеть. Роста невысокого, худощавая, лицо доброе, все в морщинах, будто сетку надела, глаза черные, шрам на правой щеке. Он искажал ее лицо. Старушка, видно, догадалась о его мыслях и сказала: