След торпеды - [39]

— А мне можно там побывать?

Аким все время, пока рассказывал капитан, молчал, даже не шевелился. Голова его с сединами на висках так и застыла, даже когда в каюту вошел механик, чтобы доложить капитану о подготовке судна к плаванию, он не поднял головы и не пошевелился. Сидел в каком-то тяжком оцепенении. Он вспомнил, что Петька частенько его заверял: «Я, отец, скоро буду капитаном судна. Год-два, и ты на моей голове увидишь капитанскую фуражку. Силенки у меня есть…»

«Вот и достукался ты, сынок, — вздохнул Аким. — Даже могилы твоей нет…»

Он поднял глаза и, глядя на капитана, вновь спросил:

— Мне можно там побывать?

— Разумеется, Аким Петрович. Катер готов, и я с вами пойду. Только завтра с утра. Сегодня море шумное. Боюсь я за вас…

«Не ты один тонул на море, мне тоже пришлось глотать соленую воду, — подумал Аким. — И не ты один ходишь с осколком, во мне тоже сидит осколок… А сына ты, капитан, должен был уберечь. Ты ведь ему не только капитан судна — второй отец».

— Поверьте, я ценил вашего сына, — словно угадав мысли собеседника, заговорил капитан. — Парень красивый, горячий. Наша Оля, радистка, по самые уши в него была влюблена.

— Она на судне?

Акиму захотелось увидеть эту девушку, поговорить с ней: ведь если Петр любил ее, то она многое, должно быть, знает о нем. Он даже повеселел, выпрямил спину и посмотрел на капитана не мигая. Капица отвел глаза в сторону и тихо сказал:

— Ушла…

— Как ушла?

— Узнала, что Петр погиб вместе с катером, — упала в обморок. Вся слезами изошла… После похорон пришла ко мне и заявила, что не может плавать на судне, где все напоминает о дорогом ей человеке. Я просил ее остаться, но она и слышать об этом не желала.

— С характером дивчина. И куда уехала?

— Не знаю. Может, в деревню к матери, которая живет где-то под Воронежем. Может, нанялась на другое судно. Может, к брату на Украину уехала. Он служил тут на военном флоте радистом. Брат-то и привел ее ко мне, просил взять на судно… Однажды я увидел, как ночью из радиорубки вышел твой Петр. Наутро я вызвал девушку к себе и потребовал, чтобы посторонних лиц в радиорубку не пускала. Она озлилась на меня, бросила в лицо, мол, для вас, может, и посторонний, а для меня свой человек до самого гроба.

— Смелая девушка, — раздумчиво промолвил Аким.

— Я этого не нахожу, — поспешно возразил Капица. — Вы же бывший моряк и знаете, что на корабле должен быть железный порядок.

— Да, вы правы — железный, — кивнул Аким и тут же добавил: — Важно только, чтоб это самое «железо» не проникло в душу… А где мне тут переночевать?

— В соседней каюте…

Петр Кузьмич приказал боцману заменить постель в соседней каюте и предложил Рубцову стакан чая. Аким от чаепития наотрез отказался, сославшись на усталость:

— Спать я хочу. В дороге глаз не сомкнул.

Пожелав Акиму спокойной ночи, капитан ушел к себе.

Аким присел на стул. По стеклу иллюминатора стекали бусинки воды. Пошел дождь. Косые струи хлестали по бортам и надстройкам судна. Рубцов огляделся. Каюта маленькая, два метра в длину, два — в ширину, но уютная: умывальник, квадратное зеркало над ним, койка, маленький шкаф для одежды. Пахло рыбой и йодистыми водорослями. Аким с дороги крепко устал, освежился холодной водой и, раздевшись, лег на мягкий пружинистый матрас. Сразу как-то полегчало, словно он всю свою жизнь плавал на этом судне, жил в этой каюте. Он лежал на спине и глядел в белый подволок. В бухте было шумно: то прокричит буксир, таща за собой тяжелую баржу, то даст сигнал судно, снимающееся с якоря, то где-то на соседнем судне пробьют склянки. Эхо пронесется над водой и потеряется в каменистых сопках. В иллюминатор доносились голоса чаек, устраивающихся на ночлег, да ласкающий плеск волны за бортом. Давно уже Аким ушел с моря, пора бы забыть ему и боевые корабли, и рыболовецкие суда; забыть все — и сине-зеленую воду в бухте, и звезды на небе, и скалы. Но только этого забыть он не мог. Море жило в нем, текло в его крови, плескалось в памяти. И всякий раз Акиму стоило большого труда заглушить в себе его плеск и шум. «Ты просто безвольный человек, если не можешь порвать нити, связывающие тебя с морем, — не раз упрекал себя Аким. — Море для тех, кто плавает на нем, в ком есть воля и сила, кто не может и дня без него прожить. А ты, Аким, без моря живешь уже десятый год. И не просто живешь — работаешь в колхозе. Был минером — стал механиком. Чудно… А мог быть и рыбаком. Ходить в далекие моря, видеть звезды, солнце, видеть океан…»

Булькает за бортом вода, словно спрашивает Акима: «Как она, жизнь?» А что он может ответить? Жену похоронил и вот теперь приехал на похороны сына, да и то опоздал. Теперь Аким подойдет на катере к тому месту, где разбилось судно, бросит венок и на минуту замрет на палубе… Вот и все. А сын, его любимый Петька, должно быть, лежит где-то в скалах. А может, и ты, Аким, виноват в его смерти? Ведь не Настя, а ты убеждал сына в том, что и ему одна дорога в жизни — море. Не Настя, а ты просил военкома, чтобы направили Петьку на военный флот, и обязательно на Север. А потом, когда Петр отслужил свой срок, не Настя, а ты, Аким, пошел с сыном к рыбакам в порт и попросил направить сына учиться в морское училище. И даже когда Петр получил диплом штурмана и приехал на побывку домой, не Настя, а ты, Аким, поздравив сына, сказал: «Если будешь всего себя отдавать морю, то оно принесет тебе счастье, Петр. Море — оно живет в тебе, если сам ты им живешь». Да, Петр всего себя отдал морю… Вот оно, море, рядом, клокочет за бортом, говорит о чем-то на своем языке, а Акиму его клекот кажется музыкой, и эта музыка проникает ему в душу, она бодрит его, манит куда-то, и ему хочется встать, выйти на палубу.