Славен город Полоцк - [50]

Но пусть князь Андрей внимательно рассмотрит прилагаемую карту. В недрах этой раздавленной страны россов неведомо какими путями поднялось новое княжество — Москва. И растет оно так же быстро, как в благословеннейшие годы свои росло княжество Литовское. Уже входят в него Дмитров, Углич, Владимир, Галич, Белозеро, Кострома и другие близкие и отдаленные области. Самое удивительное то, что многие из этих земель ныне добровольно признают главенство Москвы. Так было с Угличем, хотя между ним и Москвой лежат владения Тверского князя, а от Костромы и Галича Москву отделяют земли Ростова и Ярославля. Можно опасаться, что и эти независимые русские княжества рано или поздно должны будут подчиниться Москве.

И пусть князь Андрей еще раз взглянет на карту. Литве уже некуда расти, кругом ее стиснули сильные соседи, а Москва еще только начинает собирать свои земли. Потому и требует Великий князь Ольгерд: пусть Полоцкая окраина великого княжества Литовского станет неодолимым барьером на пути Москвы. Пусть на этой земле не останется ни одного человека, втайне призывающего Москву. Пусть каждый житель княжества Полоцкого ненавидит Москву и будет готов поднять на нее оружие по первому зову князя Ольгерда. «На вас, князь Андрей, сына Великого князя Ольгерда, господь бог и Великий князь возлагают особую миссию», — так заканчивалось это письмо.

Теперь Андрей понял, почему отец не писал ему сам, а поручил составить послание этому самоуверенному быкоподобному Гастольду, — отец все еще недоволен Андреем.

Назад тому два года, когда Ольгерд втайне заканчивал приготовления к походу на Москву и потребовал от Полоцкого княжества восемь тысяч ратников, Андрей послал только полторы тысячи человек. Так как Ольгерд тогда не сообщил, против кого он собирает войско, Андрей прикинулся непонятливым, написал: «Если на немцев пойдем — да сгинут они, если на Орду — да сгинет она! А надо бы нам в союзе с Москвой выступать против сих общих нам врагов». Он знал, конечно, что изменить что-либо в планах отца ему не удастся, но считал необходимым высказать свое мнение. «Если же война только ради того, чтобы доставить солдатам развлечение, — заканчивал Андрей свое письмо к отцу шуткой, — то лучше пусть волков гоняют в лесах и вылавливают сусликов на полях».

Тогда Андрей думал, что отец просто обиделся, потом сообразил, что Ольгерд разгневался и стал еще менее доверять ему, чем прежде.

Когда после неудачного похода на Москву литовское войско возвращалось по домам, население Полоцка встретило его недружелюбно, и Ольгерд тоже вменил это в вину своему сыну. Андрей, действительно, видел, что неудаче Ольгерда радовались и русские, и ливонцы, и литвины, населявшие Полоцкий край, и понимал почему: война несла им большие тяготы. Лишь крупные вельможи, вроде этого Гастольда, да воеводы разных рангов рассчитывали поживиться московской землицей. Им и оплакивать свою неудачу.

Убытки от неудачного похода были велики. Ольгерд ввел новые налоги, и в наказание полочанам за их злорадство, приказал брать с них вдвое больше, чем с жителей коренной Литвы. Это неслыханное решение грозило, по мнению Андрея, расколоть Великую Литву, о чем он тотчас же написал отцу. Ольгерд еще более разгневался, ответил, что тот, кто попытается расколоть Великое княжество, будет сам «расколот».

Его гнев, значит, не унялся и доныне.

«Ни одного человека, втайне призывающего Москву». Но теперь-то, в результате этой глупой налоговой политики да когда новое государство Московское так настойчиво призывает всех русских людей к единению, теперь не осталось в Полоцкой земле никого, кто не тяготел бы к Москве, за исключением немногих перебежчиков в латинскую веру, которых Великий князь особенно жалует.

Что же ответить Гастольду? В каких почтительных, но точных выражениях изложить свое мнение, разъяснить, что государству более выгоден внутренний мир, чем вражда между верными людьми Великого князя и тайными или явными сторонниками Москвы, вражда, которая сулит быть кровавой. Государство должно опираться на всех своих данников, и чем прочнее эта опора, тем прочнее и власть князя...

Андрею вдруг бросилось в глаза неестественно-напряженное выражение лица переводчика. Этот мрачного вида человек в черной одежде, означавшей отрешение от всяких тревог, волнений и житейских забот, устремил глаза в лежавший перед ним оригинал письма, и губы его беспрестанно двигались, а лоб хмурился, словно он заучивал наизусть содержание пергамента.

— Об этом письме ты никому не должен говорить, монах. Подай его сюда! — резко произнес Андрей.

Мефодий вздрогнул, очнулся.

Однообразие и замкнутость монастырской жизни постепенно подавили в нем всякий интерес к «мирским» делам. Ему было безразлично, кто правил в стране, с кем велись войны и во имя чего, кого князь возвышал, кого лишал своей милости. Какой бы вельможа ни захватывал власть в стране, он уважал монастырские привилегии и порядки, а монастыри, в свою очередь, стояли в стороне — ни за какую власть не молились богу и никакую власть не хулили. И Мефодий, для которого все в монастыре были «братья», за пределами монастыря не имел ни друзей, ни врагов.