Сладкое лето - [26]

Не бывало так, чтобы не взбились сливки, не случалось, чтобы переварился яичный крем, хотя раньше я регулярно выкидывала в мусор пахнущую ванилью сладкую яичницу, стоило зазеваться буквально на секунду.

Даже макаронсы, регулярно трескавшиеся у меня раньше, выходили идеальными как на подбор. Я не могла себе позволить тратить время на переделку, и мир подстраивался под меня.

Потом я падала спать до вечера, подскакивая от звона таймера: переложить инсерты, вынуть заморозившиеся муссы, залить их глазурью и отправить обратно в морозильник.

Я спала кусками по пятнадцать минут, максимум по часу, потому что ближе к ночи приезжал Макс и начиналось самое сладкое: разговоры и музыка, фильмы, обнявшись, медленный сладкий секс — с экспериментами и извращениями, танцы в каком-нибудь интересном месте: мы ездили с ним на милонги, в рок-клубы или упарывались в каком-нибудь безумном клубе под что-нибудь трансовое и возвращались уже сонные к нему или ко мне, где спали пару часов в обнимку, пока он не подскакивал, чтобы вновь отправиться на работу, а я спать, пока он не позвонит.

Не уверена, что я спала больше пяти часов в сутки в общей сложности, но лето бурлило в моей крови так неистово, что казалось — в ней постоянно кипит кофе.

Макс и провокации — это идеальное сочетание, как абрикосы с эстрагоном, как инжир с пармезаном, как… ну пусть ром, кокос и ананасы. В роли ананасов — уже я.

Потому что без меня ни одна провокация не достигает той степени изысканности и безумия, что получается у нас вместе. Все то же самое у одного Макса остается лишь легким хулиганством. Вдвоем мы сводим с ума всех окружающих.

В Измайловском парке много потайных тропинок, заброшенных зданий, заросших травой и кустами секретных полянок с беседками середины прошлого века.

Но их мы минуем, чинно держась за руки и обсуждая влияние Кэмпбелла и Проппа на тексты Оксимирона. А вот как только вокруг начинают появляться люди: краснолицые отцы семейств, беременные с колясками, старушки с хлебными крошками для уток, рыбаки, переползающие с места на место, веселые компании, умудряющиеся упиться в усмерть молочными коктейлями — Макс поворачивается и требует:

— Отсоси мне.

Еще полчаса назад — и не вопрос, мы уже как-то раз застревали среди деревьев Коломенского парка, где, на самом краю отвесного спуска в овраг, я вжималась спиной в шершавую кору, а Макс стоял передо мной на коленях, и его ловкий язык выводил затейливые узоры в ритме пения соловья прямо над головой. Я бы без проблем отдала моральный долг. Но здесь? Здесь?!

А впрочем…

Я разворачиваюсь, поднимаюсь на цыпочки и шепчу ему на ухо:

— Конечно, милый. Все ради тебя.

Мои руки уже на пряжке его ремня, и пока на его лице только изумление. Он уже успел понять, что я почему-то согласилась, хотя не люблю делиться своими играми с окружающими, но еще не успел сообразить, в чем подстава.

Вот в чем.

Пряжка звякает, я тяну вниз молнию на его джинсах и с улыбкой смотрю в глаза. Да. Да. Да. Вот сейчас.

Да!

Он, наконец, понимает, что через секунду все вокруг будут любоваться его совершенным членом. А я останусь стоять рядом — одетая и невинная. И не придраться, мне-то что готовиться — только рот открыть.

— Стой! — сдается он, перехватывая мои пальцы.

Я наклоняю голову как нежный щеночек и стараюсь не слишком ухмыляться.

И точно знаю, что он отомстит мне в ближайшее же время.

И не ошибаюсь — Макс берет билеты на большое Колесо Обозрения и где-то там на вершине, где остается только тишина, ветер и скрип ржавых сочленений кабинки, он задирает мое летнее платье, стаскивает тонкие трусики и заставляет ухватиться за тонкие поручни в чешуйках облупившейся старой краски.

И месть его даже не в том, что он трахает меня, держа на весу, длинными медленными движениями, притираясь к лобку и задевая при каждой фрикции уже и так набухший клитор, не в том, что, хотя вокруг все кабинки свободны, с земли мое развевающееся белое платье выглядит как флаг сдавшейся крепости, и работники внизу прячут ухмылки, когда мы проходим мимо них, пытаясь пригладить спутанные ветром волосы. А в том, что этот невозможный, ужасный, наглый, невероятно самодовольный мужчина, уже познавший реакции моего тела вдоль и поперек, доводит меня до оргазма ровно в тот момент, когда наша кабинка оказывается на самой вершине.

Вместо «Смотри, смотри, вон мой дом», «А это что за высотка», «Ух ты, так облака делает ТЭЦ» и «А что там в лесу такое интересное, пошли туда», я стискиваю пальцы на поручнях так, что вся облупившаяся краска остается потом на них, кричу в небо, откидывая голову, и тысячи разноцветных звездочек взрываются у меня перед глазами, и дыхание я восстанавливаю только уже внизу, так и не увидев никаких красот с высоты.

Трусики остаются у Макса в кармане, и всю обратную дорогу до выхода из парка он многозначительно прижимает к нему ладонь и стискивает мою руку.

— А если я сейчас задеру твое платье, все увидят, что ты без трусов, — шепчет он.

— Макс, тебе двенадцать лет? — закатываю я глаза.

— Мне двадцать девять. Но чувствую я себя, как будто мне подарили железную дорогу, щенка овчарки и огромный шоколадный торт на день рожденья. Только лучше.