Сладкая горечь слез - [76]

— Ага… может, подключить? А то по обычному телевидению не все показывают.

Несколько отчаянных секунд мама подыскивала подходящий ответ.

— Послушай, Крис, я не хотела тебе говорить, не хотела волновать тебя. Но мы несколько стеснены в средствах. И просто не можем себе позволить сейчас кабельное телевидение. Все эти медицинские счета… после аварии… они…

— Прости, мам, — виновато перебил ее Крис. — Я не подумал.

Весь вечер мы с папой не решались посмотреть в глаза Крису.

Маме же все было нипочем. Она лишь еще с большим упорством старалась занять все его время, еще тщательнее ограждала от телевизора и новостей. Не допустить утечки сведений о войне в Ираке — это серьезная задача, особенно на фоне текущих событий: штурм Фаллуджи; скандал с Абу-Грейб; обезглавленные солдаты, повешенные на ограждениях моста; второй, еще более страшный, штурм Фаллуджи. Но маме каким-то образом удавалось скрывать информацию от Криса.

Вместо телевизора мы смотрели кино. Но и здесь мама тщательно проверяла содержание фильмов. Никакого насилия. Без всяких исключений. Помню, поставили «Страсти Христовы». Еще шутили — мы, мол, последние из христиан Америки, собравшиеся посмотреть фильм, которого с нетерпением ждал весь мир, на премьеру которого приезжали целыми автобусами, даже церкви организовывали просмотры.

Мы посмотрели дважды. Я изумилась, как много понимаю по-арамейски. Хотя ничего удивительного: арамейский и арабский очень похожи, так же как и иврит. Арамейский — древний, ныне мертвый, предшественник; арабский — юный потомок, живой и динамичный, со множеством вариантов и диалектов. Я не стала делиться своим открытием с родными, но записала в старенький блокнотик все слова, что смогла узнать, — те, что походили на известные мне арабские.

«Ва» означало «и». «Ла» — «нет». «А боа» — «отец». «Анна» — «я». «Би лайла» — «ночью». «Малика» и «маликин» — «царь» и «цари». «Шахаду» — «свидетели». «Моут» — «смерть». И те слова, что Иисус произнес на кресте, когда вопрошал Отца, отчего тот его оставил: он назвал Бога «Иллахи»[125] — вариант слова «Аллах». Иллахи — я слышала это слово в молитвах и песнях на арабском и урду.

Я предпочла промолчать и о других богохульных сопоставлениях — я смотрела, как, склоняясь под тяжестью креста, бредет измученный, израненный, закованный в цепи Иисус, и вспоминала других людей. Страдавших, разумеется, гораздо меньше, но их руки и ноги тоже были связаны, они тоже шли, корчась от боли, пускай и не столь невыносимой, но над ними тоже глумились охранники, отказываясь признавать их человеческую уязвимость, — как римские гвардейцы издевались над Иисусом.

Крис сидел очень тихо.

А на следующий день сказал:

— Джо, эти сцены в фильме… с Марией… показались знакомыми. Но не в религиозном смысле. Словно я видел ее, в реальной жизни. Эта одежда — она вся укутана в черное, с головы до пят. И лицо, ее глаза, когда она видит, как гвардейцы ведут ее сына. Мне знакомо это выражение. Я уже видел его. Я как будто вспоминаю что-то забытое. Но… этого не может быть? Правда?

Мне нечего было ответить. Мне запретили. Мы все подчинялись правилам, установленным мамой. Я посмотрела фильм еще раз — без брата, — пытаясь увидеть эти сцены его глазами, вспоминая страницы его дневника. Думая о женщине, с которой он познакомился в Ираке. На этот раз за ликом Марии я тоже видела убитых горем иракских женщин — из теленовостей, которые изредка смотрела в доме Бабушки Фэйт.

Потребовалось время для осознания, но пришло оно внезапно. Просто в один прекрасный день я поняла, что не могу больше оставаться дома. Не в силах. Не так. Не в состоянии хранить новые тайны сверх тех, что уже заполняют меня. Я должна найти способ справиться с неизбежным. Настанет день, когда Крис вспомнит. И я хочу быть готова — готова помочь ему превозмочь горе, которое он видел и причинил. Отныне я искала спасения не только себе, но и Крису. Не представляла, что буду делать. Я думала, что достаточно начать, своими силами. Но колеса правосудия вращались слишком медленно. Теперь же, когда выяснилось, что Фаззи вернулся в Пакистан, появился новый путь, связывающий истории Дины и Садига, которые я скрывала от Криса. Хотя это будет важно для него, когда он оправится от травмы.

Я позвонила Дине. Сказала, что готова ехать в Пакистан. Она освободила весенний семестр, организовала перелет и позвонила Садигу сообщить, что мы приезжаем.

Мама пришла в бешенство. Она не понимала, почему я не могу дальше оставаться дома и продолжать лгать Крису. Именно этим я и занималась последнее время: каждым непроизнесенным словом, каждой улыбкой, постоянными ободрениями — каждой клеткой тела я лгала. Огромный кусок его души оставался мертвым, а мама надеялась, что он так никогда и не вернется к жизни.

Пришлось объяснить, куда я еду, потому что на этот раз я пускалась в путь одна. Случись что — некому будет вернуть меня домой, никто не позвонит в родительскую дверь и не сообщит, что со мной беда. Я также рассказала, с кем туда еду. Это потрясло маму. Я ведь никогда не говорила ей ни о встрече с Садигом, ни о Дине. Вне себя от ярости мама шептала гневные слова, чтобы Крис не смог подслушать. Но уже несколько минут спустя, когда брат появился в гостиной, боль и злоба скрылись под маской материнской улыбки и заботы. Но я понимала, как мало в этом искренности, и лить укрепилась в намерении уехать. Мама не могла понять причин, гнавших меня