Сквозь страх - [20]

Махно тяжело поднялся с кресла, махнул своему собеседнику на прощание рукой и неуверенной походкой направился в спальню, где томилась ожиданием баронесса Ланхийская.

ГЛАВА III СУРОВЫЕ ДНИ

В этой жизни помереть не трудно,

Сделать жизнь значительно трудней.

В. В. Маяковский

Прошло полтора месяца, с тех пор как Шамиль Измайлов вернулся в родную деревню Каргали. Но это время ему показалось целой вечностью. Время замедлилось его страстным желанием поскорее увидеть Дильбару. Он вспоминал эту девушку часто. В первые дни старался уединиться, чтобы никто ему не мешал вспоминать все мельчайшие подробности их встречи, вернее, как он увидел ее. И его мать, чувствуя, что сына что-то гнетет, однажды с тревогой в голосе спросила:

— Сынок, что-нибудь случилось? Уж не заболел ли ты?

— Нет-нет, мама, — поспешил успокоить ее Шамиль, — все хорошо. — Но видя усталое, озабоченное материнское лицо, с которого его ответ ничуть не снял тень страха, добавил: — Я… как бы тебе сказать… девушку встретил недавно… — Он обнял мать за плечи и улыбнулся, чтобы окончательно ее успокоить.

Шамиль никому ни за что не сказал бы о своих вспыхнувших ярким костром чувствах, но он конечно же не мог допустить, чтобы мать мучилась переживаниями за него, чтобы не спала ночами. А умолчать — значит, раздуть в незащищенном материнском сердце пламя страха и сомнений и выжечь из ее малорадостной крестьянской жизни несколько месяцев спокойствия.

Неведомая сила, не дававшая Шамилю покоя, все настойчивее влекла в Чистополь, к Дильбаре. Он помнил и заманчивое предложение купца Галятдинова пойти к нему на работу. И считал дни, когда можно будет наконец поехать в город, на ту тихую улицу, где живет эта необыкновенная девушка.

Юноша уже собрался было податься туда, к ней, в начале октября, да приболел. Пока выздоравливал, почти подошел и срок, с которого, как говорил купец Нагим, можно наниматься к нему на работу.

В день отъезда Шамиль встал в семь утра. Мать уже давно хлопотала на кухне, вытаскивая из печки подрумянившиеся, вкусно пахнувшие эчпэчмаки и перемечи. А отец в это время плотничал в коровнике. Шамиль, пока отдыхал здесь, построил вместе с отцом новый сарай, где обитала теперь их буренка да десяток кур. Вот отец и заканчивал там последние работы.

Пока он умывался да чаевничал, низко, над самыми крышами домов, появился бледный диск солнца. Заиндевевшие за ночь крыши домов поначалу заиграли серебристым отливом, но вскоре они потемнели: лучи солнца превратили иней в темную влагу. Глядя в окошко, Шамиль невесело размышлял, что к полудню все снова развезет и деревня будет утопать в черноземной грязи, которая, как клей, нещадно липнет ко всему: к обуви, к ногам животных, к колесам телег. И нет, казалось, спасу от этого черного липучего месива, царившего и в огородах, и на полях, и на дорогах. Скорей бы уж ударили морозы!

Провожали его отец и мать до калитки; Шамиль уговорил их не ходить дальше. «Незачем месить, — как он выразился, — уличную грязь». К тому же он обещал родителям, что, как только устроится на работу, через недельку приедет на выходной день, на побывку. Он быстро зашагал, не оглядываясь, чтобы не видеть слез матери. За деревенской околицей обернулся, отыскал глазами крышу своего дома и, как заклинание, беззвучно прошептал: «Чтоб ты был счастлив, мой родной дом, — и окидывая взором соседские дома, — и ты, моя деревня, будь счастлива». И почти бегом побежал, стараясь как можно больше преодолеть пути до города, пока солнце не погрузилось в царство дорожной грязи. «Сегодня уже двадцатое октября, — вспомнил Шамиль, — а мороза до вчерашнего дня не была Видимо, загостился где-то в другом месте».

Этот день, двадцатое октября девятьсот семнадцатого года, оказался для него несчастливым. Он оказался для Измайлова одним из тех черных дней, которые многие люди помнят всю жизнь. То, что ему пришлось целый день чавкать по грязи пешком аж до самого Чистополя, это показалось сущим пустяком по сравнению с посещением купеческого дома.

У ворот дома Нагим-бая Шамиль оказался лишь под самый вечер. Солнце, растопив еще днем замерзшую было грязь и сделав улицы города труднопроходимыми, давно уже скрылось. Потом прошел мелкий нудный дождь и усилился ветер. Обрывки черных косматых облаков на непроницаемом беловатом фоне неба неслись к горизонту быстро, как вороньи стаи. Тяжелая промозглая сырость витала в воздухе. И вот юноша, усталый, промокший, в тяжелых грязных сапогах, появился на гладко вымощенной площадке перед домом, где жила его любимая. Шамиль постоял немного, прислушиваясь ко всему, что доносилось со двора. Но кроме унылого завывания ветра, к которому приплеталось раз за разом хлопанье незапертой чердачной дверцы, ничего не слышал.

Калитка во двор оказалась запертой. И он несколько минут стоял в нерешительности: стучать или нет? «А вдруг они уже не помнят меня? — неприятно пронеслось у него в голове. — Может, завтра с утра к ним? А где ночевать? С ночевкой черт с ней. Дильбару бы хоть увидеть сейчас». Мысль о ней рассеяла сомнения, придала Шамилю решимости. И он постучал в дверь. Но никто не выходил ее отворять. Стучал юноша долго и громко. Наконец дверь в сенях хлопнула и мужской голос недовольно спросил: