Сквозь ночь - [55]

— Что ж, можно было подучиться, — сказал Цыганков.

— Я сам с двадцатого года рождения, — сказал Федя. — Посчитайте…

— Учиться, друг мой, никогда не поздно, — сказал Цыганков. Ему вдруг сделалось скучно и он натянул пиджак.

Федя дожевал бутерброд и сказал:

— Ну, извините. Пойду.

— Посидите, — сказал Цыганков.

— Нет, пойду — сказал Федя. — Пока домой доберусь…

Он встал и тоже надел пиджак. Цыганков подошел к книжным полкам.

— Я вам, Федя, книжку хотел дать на память, да вот нет ни одной в запасе, все раздарил. Вы знаете, у меня второе издание выходит, на днях должен получить авторские… Может, зайдете?

— Спасибо, — сказал Федя. — Зайду.

2

После ухода Феди Цыганков лежал на диване и курил. В пепельнице собралась горка окурков. Мария Макаровна вошла в кабинет и, став коленом на стол, открыла форточку.

— Лежишь?

— Нет, ты подумай, — проговорил он. — Кастрюли, чайники…

— Без кастрюль тоже плохо, — вздохнула Мария Макаровна.

— Полная грудь орденов, — сказал Цыганков. — Три планки по четыре штуки, я нарочно сосчитал.

— Там, наверное, больше половины медалей, — сказала Мария Макаровна, вытряхивая из пепельницы окурки. — Когда он придет, я попрошу его починить замок на черном ходу.

— Попробуй только!

— Все-таки писатели странные люди, — сказала Мария Макаровна. — Для тебя этот парень, должно быть, уже не просто Федя или как там его, а бог знает что — тип, что ли?

— Да нет, какой там тип, — поморщился Цыганков. — Просто я себя преглупо чувствую. Знаешь, бывает так — поднимаешься по лестнице, почему-то рассчитываешь еще на одну ступеньку, а ее нет…

— В общем, довольно смешная история, — сказала Мария Макаровна.

— Тебе смешно… — Цыганков спустил ноги с дивана. — А у меня вечер пропал.

Он поднялся, подошел к столу и с шумом отодвинул кресло. Мария Макаровна вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь. Цыганков посидел над листом чистой бумаги, стараясь сосредоточиться. Через некоторое время лист был сплошь покрыт завитушками, вопросительными знаками, изображениями, кастрюль, чайников и довольно похожими набросками скуластого лица с челкой. Когда на бумаге не осталось свободного местечка, Цыганков скомкал лист, выбросил его в корзину, достал из ящика ворох фронтовых фотографий и долго рассматривал их.

С утра он поехал на «Станкострой». Поездки на завод, где он собирал материал для новой книги, всегда бывали приятны ему. Ему была приятна сама атмосфера завода, деловитая озабоченность людей, запах горячего металла, шум машин. Все там имело свое место, все шло по заведенному порядку, и Цыганков чувствовал, что и мысли его здесь упорядочиваются и становятся на свои места.

Ему нравился директор завода — бритоголовый крепкий человек, приветствовавший его не иначе как: «А, инженер человеческих душ!…» Нравился ему и предзавкома, тот любил потолковать о литературе и готов был оказать любую помощь. И действительно немало помог. Поди разберись сам в огромном коллективе, найди нужных людей! А тут Цыганков сразу получил все необходимые сведения и смог без труда познакомиться именно с теми людьми, чьи биографии, как принято говорить, «ложились на замысел» его книги.

Была удивительная радость в таких совпадениях, когда сама жизнь подтверждала правильность его мыслей. Он с жадностью набрасывался на таких людей — выспрашивал, исписывал десятки записных книжек…

У него уже накопилось достаточно биографического материала, и теперь он занимался техникой. Так же, как во время войны, ему, военному журналисту, необходимо было знать, что такое МЗП, спираль Бруно, какова разница между навесным и прицельным огнем и так далее, так и теперь нельзя было писать книгу, не поняв как следует, что такое опока, летка, многошпиндельный полуавтомат, геометрия резца и прочее.

И он знакомился с нужными машинами с тем же интересом, что и с людьми, исписывал записные книжки терминами, производственными оборотами речи, специальными словечками, — короче, всем, что могло придать книге необходимый аромат достоверности.

Сегодня он походил по кузнечно-прессовому цеху. Инженер, водивший его, — совсем юный с виду паренек, — смотрел на него с нескрываемым любопытством (живой писатель!) и старательно показывал все, что можно было показать. Дмитрий Иваныч подивился сказочной точности тяжелых машин, выслушал известную историю о том, как можно с помощью многотонного молота разбить на самых маленьких часах стекло, не повредив механизма, записал кое-что и ушел, испытывая некоторую усталость от шума и грохота.

С завода он отправился пешком, разглядывая вывески и заходя в попадавшиеся слесарные мастерские. Всюду работали, повизгивая напильниками, постукивая молотками, гудя паяльными лампами, какие-то люди с испачканными носами, все они почему-то показались Дмитрию Иванычу на одно лицо. И сами мастерские — пыльные, темноватые, с висящими на стенах ведрами, чайниками, со сваленными в кучу патефонными пружинами и прочим хламом — казались ему одинаково жалкими и невыносимо скучными, и было неприятно и не хотелось думать, что рядом с жизнью яркой и напряженной существует такая ржавая, неинтересная жизнь.