Сквозь ночь - [39]

«Неужели ушел?» — подумал он, вглядываясь, и в этот момент грянул третий выстрел; рваные листья орешника посыпались ему на голову.

— Ну, гад… — пробормотал он, припав к земле и торопливо просовывая дуло винтовки под кустик.

Щелкнув затвором, он поймал глазом мушку сквозь прорезь прицела. Мушка плясала, но он кое-как утихомирил ее и направил в густой, непрореженный островок молодого осинника, — стрелять могли только оттуда. Нетерпеливо, будто боясь опоздать, он нажал спусковой крючок. Приклад сильно ударил его по щеке, и в ту же секунду ответный выстрел снова рванул листья над его головой.

— Врешь… — сказал он, пригнувшись, и, щелкнув затвором, послал на место второй патрон.

Руки его все еще немного дрожали, он поймал глазом мушку, нажал крючок — и увидел, как от его выстрела качнулись ветви и прыснула сорванная листва. Ответный выстрел последовал не сразу, и он со странным спокойствием заметил, как в гуще осинника, значительно правее того места, куда он целился, что-то блеснуло. Пуля вжикнула у него над ухом.

— Ну, погоди… — прошептал он, в третий раз щелкнув затвором.

Не сводя глаз с того места, где блеснуло, он, как мог аккуратнее, прицелился. Гулкое эхо прокатилось по лесу — это был единственный ответ на его третий выстрел. Он замер, с ненавистью глядя на неподвижные ветви.

И тут ему послышался стон — протяжный, приглушенный стон человека. Затаив дыхание, он прислушался, но больше ничего не услышал. Только листва чуть-чуть шелестела под ветерком.

Медленно, не отводя глаз от того самого места, он потянул на себя затвор. Он хорошо помнил, куда целился; теперь он взял немного пониже, над самой землей. Палец его лежал на спусковом крючке, но он еще медлил, прислушиваясь. И снова ему почудился приглушенный, сдавленный стон.

— Эй! — крикнул он, вместо того чтобы выстрелить. — Вылазь оттудова, паразит!

И эхо по-птичьи ответило: «Ит-ит-ит…»

Он помедлил еще немного, напряженно припоминая немецкие слова, и крикнул:

— Хенде хох!

«Ох-ох-ох», — ужаснулось эхо.

Он снова прислушался к тишине. «Выстрелить бы еще для верности», — подумал он, но почему-то не выстрелил, а стал осторожно вылезать из кювета — просунул, вперед винтовку и взялся за бровку. Но в этот миг из лесу снова грохнуло, и лицо ему припорошило землей.

— Ладно… — пробормотал он, скатившись обратно.

Подтянув к себе винтовку, он приложился и выстрелил. В гуще осинника затрещало, мелькнуло что-то темное. Не помня себя, он послал на место последний патрон.

Все было именно так, как он десятки раз представлял себе, только этого он и ждал. Пляшущая мушка уперлась в серо-зеленое. Но прежде чем он успел нажать пальцем, огромный немец, по-медвежьи круша и раздвигая ветви, поднялся над кустами, сделал два-три шага и рухнул головой вперед, уткнувшись тяжелой каской в землю.

— Все… — пробормотал Смольников и стал вылезать из кювета.

Руки его дрожали, и в коленях была противная слабость, будто их перерубили. Но он все же кое-как вылез и пошел, держа наперевес винтовку.

Немец лежал лицом вниз, раскинув длинные ноги в подкованных сапогах. Смольников остановился, глядя затуманенным взглядом, как из-под его левой руки натекает на траву маленькая ярко-красная лужица. Внутри было оглушающе пусто — ничего, кроме слабости и тошноты.

— Подымайсь! — сказал он, чтобы услышать собственный голос, и тронул немца сапогом.

Немец не шевелился.

Оглянувшись, будто кто-нибудь мог увидеть, что он делает, Смольников присел на корточки. Немец дышал: серо-зеленая спина еле заметно вздрагивала. Оглянувшись снова, Смольников встал на колени и, положив на землю винтовку, поддел обе руки под его туловище и, натужившись, перевернул его. Он увидел мертвенно-серое, покрытое струпьями грязи лицо с закрытыми глазами и рыжей щетиной на ввалившихся щеках. С отвращением вдыхая запах давно не мытого тела, он торопливо расстегнул ремень и шершавые пуговицы. Немец глухо застонал.

— Ну что ты с ним будешь делать?.. — пробормотал Смольников.

В третий, раз оглянувшись, он встал и, приподняв немца за плечи, потащил его к дереву. Немец снова застонал.

— Ничего с тобой не станется, нежный какой, — сказал Смольников, задыхаясь.

Немец был тяжелый, как бревно. Прислонив его спиной к дереву, Смольников стянул с него френч, стараясь не глядеть на левую руку. Рукав грязно-серой рубахи был красный от плеча до самого низа. Приоткрыв глаза, немец взглянул на него стекленеющим взглядом и начал клониться вбок, Смольников поспешно рванул рубаху у ворота; истлевшая ткань поддалась с легким треском, обнажая поросшую рыжеватыми волосами костистую грудь с болтающейся на шнурке смертной биркой.

Отвернувшись и с трудом сдерживая дыхание, он потянул за левый рукав. Немец охнул и повалился, закатывая глаза.

— Слабосильный, черт, — сказал Смольников, по-прежнему стараясь не глядеть на левую руку немца. Спереди, повыше локтя, темнело небольшое отверстие. Сзади же дыра была с кулак, и мясо висело клочьями.

Смольников быстро изорвал половину рубахи на длинные полосы, скрутил жгут, продел его немцу под мышку и, кряхтя, завязал узлом у самого плеча. Затем он полез в свою сумку. Давно уже — он и сам забыл, с каких пор, — там и в помине не было противогаза. Лежало же там следующее: четверть буханки хлеба, махорка в ребристой высокой коробочке, накрест перевязанная тонкая пачка писем и мятое полотенце. На самом дне, внизу, среди хлебных и махорочных крошек, болтался невесть откуда взявшийся индивидуальный пакет.