Сквозь ночь - [38]

«У нас потеплело. Тетка Дуся в колхозе телку получила, Зорькой звать. Николаевы в избу перебрались, а мы еще покудова в землянке. Евдокимовский Степка хвалился, что у его батьки орденов много, целых три. А у тебя сколько?..»

Спрятав треугольничек в карман, он подолгу сидел, выводя на бумажке слово «прошу» с красивым росчерком в заглавной букве.

Спал он в последнее время худо. Бывало уже светает, а он все еще лежит, слушая, как всхрапывает Губанков и как Гирин скрипит зубами и тихо стонет во сне.

Иногда ему снилась Настенька — такая, какой он навсегда запомнил ее: улыбающаяся сквозь горькие слезы. Он все еще не мог поверить, что не увидит ее. Непонятная, упрямая искра тлела в нем до того самого часа, когда миллионы трассирующих пуль взлетели в небо над фронтом — от Балтики до австрийских Альп. Это было восьмого мая вечером. В тот день Смольников допоздна сидел над отчетом, заполняя аккуратными цифрами большую типографскую форму. Закончил он работу во втором часу ночи и, заперев форму в несгораемый сундучок, вышел на улицу. Тихое темное небо висело над безлюдной деревушкой, и ни звука не доносилось оттуда, где еще вчера клокотало и днем и ночью. Он постоял, прислушиваясь, и осторожно, на цыпочках вернулся в дом. Губанков лежал на своей койке, похрапывая. А Гирин курил в темноте, выпростав из-под одеяла короткие тощие ноги.

— Это вы? — спросил он.

Смольников, не отвечая, лег на свою койку.

— Прямо не верится — неужели кончилось? — тихо сказал Гирин.

Смольников молчал. Гирин, вздохнув, притушил окурок и полез под одеяло. А Смольников лежал до рассвета, закинув под одеяло кулаки и глядя в темноту.

4

На следующий день начальник склада послал его в интендантский отдел с отчетом. Младший сержант Гарбуз, обычно исполнявший обязанности связного, напился по случаю победы, и начсклада, незлобиво посулив ему тридцать суток, вызвал Смольникова.

— Штаб армии знаешь где? — спросил он.

Смольников молча пожал плечами. Начсклада достал из планшетки карту и показал, ведя по ней толстым красным карандашом. Повторив объяснение трижды, он передал Смольникову прошитый ниткой и засургученный пакет.

До штаба Смольников добрался попутной машиной. Танкисты, молоденькие ребята в закопченных шлемах, сидевшие в кузове, налили ему из фляги в крышечку. Отказаться было нельзя, он выпил и поперхнулся.

— Что ж ты, дядя, слабосильный какой… — сказал курносый владелец фляги.

Все рассмеялись.

Смольников нахмурился и до места не проронил ни слова.

В штабе он сдал пакет, получил расписку. Потом посидел на обочине у штабного КПП.

Регулировщица, круглая, как колобок, в свежевыстиранных белых перчатках, то и дело взмахивала флажком, останавливая машины. Но ни одна не шла туда, куда нужно было ему. И он решил двинуть пешком, — уж если нагонит попутная, то и на ходу подберет.

Через полчаса он шагал по неширокой лесной дороге, придерживая винтовку, с непривычки колотившую по ноге. Было тихо и жарко. Деревья — дубки и осины — тянулись вдоль дороги двумя ровными стенами. Птицы щелкали и перекликались в гуще майской листвы.

Пройдя километров пять, он присел, чтобы переобуться. Ходить он был не мастак, а в войну и вовсе разучился.

Перемотав портянки, он посидел в тени, спустив ноги в кювет, глядя на пустую, поблескивающую под солнцем дорогу. Давно уж он не сиживал так, на траве, под шелестящей листвой. Прикрыв глаза, он вспомнил Юркино, березовую рощу за выгоном. Вздохнув, поднялся, поправил висящую на боку сумку и взял прислоненную к дереву винтовку. Идти оставалось еще более половины пути, а машин так и не было видно. Едва он подумал об этом, как что-то горячее с силой ударило его по затылку, и он, уже падая, услышал раскатистый выстрел.

5

Очнулся он на дне поросшего свежей травой кювета. Секунду лежал, припоминая. В затылке тупо саднило. Повернувшись на бок, осторожно пощупал, — от правого уха тянулся по шее болезненно-твердый вздутый рубец. Отдернув руку, он посмотрел на пальцы. Крови не было. В ушах шумело, будто туда налили воды. Он тряхнул головой и приподнялся. И в ту же секунду над ухом у него вжикнуло и оглушающе грохнул второй выстрел.

Звук этот, эхом раскатившийся по лесу, словно бы разбудил его.

— Ах, ты!.. — пробормотал он, прижавшись, щекой к траве.

Вся ненависть, накопленная в долгие бессонные ночи, вдруг всколыхнулась в нем и, сжавшись, улеглась в эти два коротеньких слова.

— Ах, ты!.. — повторил он, нашаривая дрожащей рукой винтовку.

В лесу что-то хрустнуло. Он замер, прислушиваясь. Хрустнуло снова. Сердце его колотилось. Он глубоко вздохнул и, нашарив винтовку, крепко сжал ее пальцами правой руки. В эти короткие и бесконечные секунды он ясно понял, что запросто ему не уйти. И — странное дело — мысль эта словно бы успокоила его.

— Ах, ты… — повторил он в третий раз, испытывая одновременно прилив смертной тоски и какой-то особенной, ясной легкости.

Метрах в пяти от того места, где он лежал, рос, нависая над кюветом, куст орешины. Прижимая к себе винтовку, он быстро пополз, загребая левой рукой и натыкаясь коленями на стреляные, позеленевшие гильзы.

Под кустом он отдышался. Затем осторожно, слыша удары своего сердца, приподнял голову. Сквозь листья орешника он увидел лес — такой же, как прежде, покойный, безлюдный и тихий. Какая-то немецкая пташка, пестренькая, с хохолком, прыгала по траве; потом насторожилась, вспорхнула. Листья осины едва заметно вздрагивали под ветерком, и в зелени круглыми зайчиками переливалось солнце.