Сквозь ночь - [129]

Он расхохотался, обнял Геннадия одной рукой за плечи и неожиданно умолк, будто споткнулся.

— Нет, ты молодец, — помолчав, тихо сказал он. — Я в тебя всегда верил. Давай-ка закурю ради встречи.

Он взял папиросу и, глядя на кончик ее, закурил, неловко и часто выпуская дым. Геннадий Петрович посмотрел искоса на его оплывшее лицо с преждевременными морщинками и черными точками угрей. «Вот ведь как облинял. Болен он, что ли? И притворствует, должно быть, по старой дружбе или из самолюбия. Делает вид, что ничего не случилось…»

— Ты, Генка, не думай, — все так же тихо сказал Сенечка, словно бы услышал мысли Геннадия Петровича. — Я ведь по-настоящему рад, что ты приехал…

Не докурив, он бросил папиросу на пол и тщательно придавил ее носком сапога.

— Женат? — спросил он, подняв голову, и улыбнулся.

— Женат, — улыбнулся в ответ Геннадий Петрович, испытывая сильное облегчение от перемены темы. Он достал из нагрудного кармана бумажник и вытащил фотографию.

— Ого, — сказал Сенечка. — Славная. А где она у тебя?

— В Чкалове, на один курс отстала, — сказал Геннадий Петрович.

Сенечка задумчиво посмотрел на фотографию и вздохнул.

— Эх, Генка, Генка, — сказал он. — Давно ли мы с тобой за девчонками бегали, а у меня уже своих двое, старшей седьмой год… А помнишь, как ты за Ленкой Зубаревой ударял, все хвастал, что летчиком станешь?

— А как же, — улыбнулся Геннадий Петрович. — В войну от девушек летчикам особое предпочтение было.

— Да-а… — протянул Сенечка. — Вот так-то. Рвались в небо, а жизнь к земле привязала…

Геннадий Петрович напряженно улыбнулся и потянулся за карточкой.

— Сюда возьмешь? — спросил Сенечка.

— Сама приедет, — нахмурился Геннадий Петрович, пряча фотографию в бумажник. — Она у меня по овощам специализируется. У вас тут как с этим делом?

— Узнаешь, — усмехнулся Сенечка, — не торопись. Сегодня ты еще вроде гость, вот только привечаем мы тебя плохо. Хозяева, видишь, разъехались. Директора в район вызвали, а секретарь по зоне из колхозов не вылезает. Так что со сдачей-приемкой придется до завтра потерпеть.

Он снова обнял Геннадия Петровича за плечи и ласково прижал к себе.

— Потерпим, — сказал Геннадий Петрович. — А как тут насчет ночлега?

— Ну, это пустяки, — сказал Сенечка. — У меня переночуешь.

— Удобно ли?

— Какие могут быть разговоры? Тем более квартира казенная, для главного агронома предназначена, имеешь полное право… — Он громко рассмеялся, заглянул Геннадию Петровичу в глаза: — Это я шучу, конечно… Ну, ты посиди здесь, отдохни, я скоро освобожусь.

Он взглянул на часы и вышел. Геннадий Петрович посмотрел ему вслед с тягостным чувством. Надо же было, чтобы все началось именно так…

Он вздохнул, покачал головой, прошелся по кабинету. Комната была угловая, в четыре окна. Два из них были обращены в пустую белую степь, а в два другие виднелся кусок машинно-тракторной мастерской и забор, над которым торчали хоботы и мостики комбайнов и поднятые грабли сенокосилок. Ровно и глухо постукивал движок. Вероятно, он работал и раньше, но почему-то Геннадий Петрович только теперь услышал этот звук, спокойный, как биение сердца.

Он прислушался, сел на диван, закурил. Ноги все еще гудели, он вытянул их, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Движок постукивал все так же ровно, отсчитывая секунды.

Геннадий Петрович увидел себя идущим по бесконечной белой степи, и его охватило чувство тоски и одиночества. Не было вокруг ничего, только степь и далекое, ровное биение сердца, и надо было скорее прийти туда, где оно бьется. И он шел, шел, шел, а оно билось все так же ровно, не приближаясь. И вдруг подул теплый ветерок, и запахло весной, и степь далеко впереди заколосилась, и голос профессора Уварова сказал: «Вам, молодой человек, просто повезло. В ваши годы я о таком и мечтать не смел…» А степь колебалась под ветерком, как живая, и не было больше одиночества, а была какая-то полнота и легкость, и хотелось идти вперед и вперед и обнимать руками высокие спелые колючие колосья, и скорее прийти туда, где билось живое сердце; а Сенька Яшин сказал: «Успеешь. Не торопись». Он прибавил шагу, чтобы уйти от этого голоса, но не мог. Сенька остановил его, взял за плечо и сказал:

— Просыпайся, брат…

И он проснулся. Сенечка, в мешковатом пальто и лохматой волчьей ушанке, стоял над ним, улыбаясь. Окна были синие, а под потолком горела неярким светом пыльная электрическая лампочка. Все так же ровно и глухо постукивал движок.

— Не хотелось тебя будить, — сказал Сенечка. — Видно, тебе сладкое снилось. Ну, пойдем, брат. Пора.

3

— Знакомься, Валя, — сказал Сенечка.

И Геннадий Петрович, пожимая маленькую ладонь, подумал, что эта женщина, конечно, знает, кто он и для чего приехал; и то, что он сверх всего еще явился сюда ночевать, показалось ему до крайности неуместным.

Но, так или иначе, она не подавала никакого вида, что недовольна его приходом. Застенчиво поправила растрепавшиеся волосы, улыбнулась, сказала: «Извините, у нас беспорядок», подвинула ему стул, на ходу смахнув с сиденья какую-то соринку.

Из соседней комнаты вышли две девочки, похожие на мать — беленькие, голубоглазые и тоже растрепанные; младшая, увидев гостя, спряталась за старшую и никак не хотела знакомиться, а Сенечка говорил: «Ну, дай дяде ручку» — и незаметно утер ей пальцами нос.