Сквозь ночь - [101]

— Ну вот что, — перебил директор, — уезжать хочешь — скатертью дорожка, а тень на всех наводить нечего. Насчет трудностей было предупреждение, знала, куда едешь. Не на курорты.

— И вы небось не на курорты, — сказала Ната, бледнея, — однако же в дому порядочном поселились, не в землянухе, и электричеством от мастерских пользуетесь, молочко из-под своей коровки пьете, приемничек привезли, вечерами Москву слушаете, и в столовой нашей я что-то вас не замечала…

Она вдруг осеклась и умолкла. Директор глядел на нее, положив на стол крупные руки с припухшими суставами.

— Тебе, милая, сколько лет? — спросил он, помолчав.

— Девятнадцать, — сказала она. — А что?

— Да так, ничего, — усмехнулся директор. — Сменялся бы я с тобой, пожалуй… Дом бы в придачу дал, приемничек да еще вот это…

Он сгреб ладонями в кучу бумаги, лежавшие перед ним, побагровел, поднялся и шагнул к окну. Девчата молча смотрели в его широкую сутулую спину.

— А мне, между прочим, девятнадцати не было, когда я на Урал приехал, — проговорил он, глядя в окно. — Приехал в одно такое местечко, где медведи с волками пешком ходили, а люди соевой котлете радовались… Магнитогорск, — может, слыхала такое наименование? Говорит тебе что-нибудь этот звук?

Он повернулся и снова поглядел на Нату. Она стояла, потупясь и трогая пальцами край стола.

— Что ж, пиши заявление… — Он обмакнул и подал ей ручку. — Лет через пяток — десяток пожалуешь, мы тебе квартиру со всеми удобствами предоставим, с горячей и холодной водицей. С цветочками встретим, с музыкой.

Взглянув на Аллу, он спросил:

— И ты, может, туда же?

— Я вместе с ней, — сказала Алла и, нахмурясь, кивнула на Веру Ситникову.

4

Вот так и выпало Алле Чижиковой возиться с торфоперегнойными горшочками, с огуречной и помидорной рассадой, и вовсе не потому, что ей нравилось это дело, а лишь по той причине, что жила на свете темноглазая девушка по имени Вера.

Парники заложили в ближнем колхозе «Жана-Аул», и Алла с Верой, переселившись туда, жили теперь в еще более низкой и темной землянухе у одинокой и неопрятной вдовы-казашки, к тому же курящей.

Вера дважды отлучалась — ездила попутными машинами за сто пятьдесят километров на селекционную станцию, где был какой-то старичок селекционер, по слухам — болельщик овощеводства.

В ее отсутствие Аллу и вовсе одолевала тоска; за полночь лежала она, глядя в прокуренную и пропахшую кизяком темноту, и вспоминала дом, Москву, хрустальный блеск огней, теплый резиновый ветерок на станции…

Приехав, Вера сидела допоздна при керосиновой лампе над какими-то брошюрами, а чуть свет тормошила Аллу: «Вставай…»

В начале мая готовились к высадке рассады в открытый грунт. Полоску под овощи колхоз нарезал пустяковую — всего каких-нибудь три гектара. Председатель Мухамедьяр Закирович, хитроглазый, в треухе и жестком городском дождевике, туго перепоясанном красно-зеленым казахским кушаком, шутливо отмахивался: не приставайте, мол, с пустяками. И верно: что составляла эта полоска по сравнению с семью тысячами гектаров, которые предстояло обрабатывать теперь колхозу?

— За твои огурцы с меня не спросят, — сказал как-то председатель Вере, — а за пшеницу — во!.. — И, сделав страшное лицо, чиркнул себя ребром ладони по горлу. Но все же четырех местных колхозниц в овощеводческую бригаду выделил.

Так вшестером и управлялись. Правда, вспахано и заскорожено было трактором, — за рулем сидел тот самый, в косо нахлобученной ушанке. Он же помогал маркировать под квадратно-гнездовую посадку. Наезжая на Аллу, поигрывал озорными разами: «Берегись, заячья душа, задавлю!..» А закончив, оглядел расчерченное вдоль и поперек фиолетово-чистое поле и, подойдя к Алле, спросил участливо:

— Ну как, землячка, привыкаешь?

— Помаленьку, — сказала Алла, теплея от неожиданности.

— А я чтой-то не дюже, — сказал он.

— Водки, что ль, не хватает? — наперекор себе спросила Алла.

Он поглядел на нее и, покачав головой, проговорил:

— Эх, ты…

И, отвернувшись, пошел к трактору — долговязый, широкий в плечах. Большие руки его свисали из рукавов тесной стеганки.

В следующий раз увидела его Алла на свадьбе у Клавы, не зря-таки просившейся к Митракову в бригаду. За Митракова, некрасивого, с конопатинкой, и выходила Клавка.

Чудная то была свадьба — в чужом дому, за чужим столом. Стаканы и те от пяти соседей снесли. Не хватало мест, толпились в утоптанном, без травинки, дворе. Здесь же и плясали, благо день выдался солнечный, действительно майский.

Потанцевала и Алла. Голова у нее от вина и танцев закружилась, она постояла в тени, прислонясь к саманной облупленной стенке. Все как-то плыло мимо: звуки баяна, облака в синем небе, пляшущие ребята… Все это — да и себя — она вдруг увидела как бы со стороны.

«А ведь странно, — подумала она, — степь, поселок, люди, которых могла бы и не знать вовсе… Может, это и есть судьба?» Она поискала глазами Веру, та стояла, обмахиваясь платочком, и говорила о чем-то с Алексеем. Алла впервые видела его без ушанки и стеганки, в лыжной куртке, с зачесанными набок темно-русыми волосами. Вера, как бы уловив на себе взгляд, обернулась, помахала платочком. Обернулся и Алексей. Алла почувствовала, что краснеет, но тут Клава, разгоряченная, нарядная, подошла и зашептала, став рядом: