Сквозь ночь - [102]

— Ох, Алка, попадет мне теперь, хотела со своего красавца старикам хоть портрет послать, так ведь и сфотографироваться негде…

Она шептала еще что-то, прижимаясь горячим плечом, но Алла плохо слушала: искоса она следила, как Вера, танцуя, глядит на Алексея снизу вверх темными, на этот раз будто оттаявшими, влажно блестящими глазами.

Гуляли допоздна. А ночью, когда Алла с Верой возвращались в свой «Жана-Аул» эмтээсовской трехтонкой, развозившей дальних гостей, с севера нежданно дохнуло холодом. Студеный ветер погнал прочь весну, к утру степь поседела, и девчата, прибежав на свою полоску, увидели то, чему помочь уже нельзя было.

Они постояли молча. Алла присела, потрогала обындевевший стебелек с бессильно обмякшими листьями.

— Может, еще оправятся? — спросила она у Веры.

Та молча качнула головой. Темные глаза ее снова застыли, будто схваченные морозом. Поглядев на нее, Алла неожиданно для себя сказала:

— Ну, знаешь, милая, так у тебя тоже не пойдет!

И, отведя взгляд, добавила:

— В конце концов, не в одних огурцах с помидорами счастье.

5

…А в чем же оно? Вот счастливая Клава — отгуляла свадьбу, теперь ходит притихшая, с коричневыми пятнами на лбу и щеках. Живет она в полевом вагончике, разделенном занавеской на две неравные части. Ее «красавец» днюет и ночует в степи, спит часа по три-четыре в сутки, похудел чуть не вдвое, провонял соляркой — не отмоешь…

В вагончике на дощатой стене висит гитара, валяется десяток книг из присланных на целину подарков, — читать некогда. Некогда и в волейбол играть, а ведь первым делом оборудовали площадку — разровняли, врыли березовые шесты… Теперь к одному из них дед-водовоз привязывает кобылу, а второй обломали.

В стороне от вагончика стоит десятиместная палатка; с другой стороны на опаханной площадке сложены бочки с горючим. Вокруг же — куда ни глянешь — степь да степь, плоская, курящаяся мутной дымкой до самого горизонта.

Днем и ночью там гудят тракторы, — издали они кажутся букашками в безбрежном просторе. За каждым из них медленно разматывается лента свежевспаханной земли, будто плоской малярной кистью ведут по рыжему покрову вековых ковылей, исподволь окрашивая степь новыми, фиолетовыми тонами.

А на засеянных весною массивах выходит в трубку, выбрасывает колос первая целинная пшеница.

6

Огурцы с помидорами так и не оправились после майского мороза. Мухамедьяр Закирович по этому поводу сказал:

— По-казахски даже такого слова нету — овощи. — И расхохотался. — Хлеб, мясо, рыба — пожалуйста, есть. А овощи — нету такого слова.

— Будет, — упрямо пообещала Вера.

— Ну, это очень приятно, если будет, — вежливо сказал председатель, прощаясь с девчатами.

Они вернулись на усадьбу, и директор тотчас определил их в бригаду: Веру — учетчицей, Аллу — стряпухой.

И они стали жить в таком же вагончике, в каком жила Клава, разгороженном на две неравные части; в большей половине спали парни, и среди них — Алексей.

Похудевший, замасленный и закопченный, он по-прежнему звал Аллу землячкой; подставляя миску, подмигивал: «Погуще сыпь, не жалей», улыбался; иногда, озорничая, даже обнимал ее. А в свободную минуту уходил с Верой к озеру, синевшему за вагончиком в ложбинке, и сидел с ней там под одинокой, будто именно для этой цели залетевшей сюда, искривленной ветрами желтокорой березой.

Однажды, вернувшись с таких посиделок и укладываясь в темноте, Вера тихо спросила:

— Не спишь?

— Нет, — отозвалась Алла.

— Я, Алка, замуж, наверное, выйду, — сказала Вера, помолчав.

— Да? — проговорила Алла. — Что ж, поздравляю.

Она полежала, сдерживая сердцебиение. Потом спросила:

— Где же вы жить-то будете?

— Ох, не знаю, не знаю, — прошептала в темноте Вера. — Ничего не знаю… Леша говорит, к осени два восьмиквартирных на усадьбе соберут. Получим, наверное…

— А пока здесь поселяйтесь, — поспешно сказала Алла. — Я и в палатку перейти могу. Отгорожусь как-нибудь.

— Ну что ты, — сказала Вера. — Куда тебе в палатку, неудобно ведь.

— Нет, нет, — перебила Алла, — обязательно поселяйтесь, чего там…

И вдруг зарыдала. Горячие слезы полились как-то сами собой, будто переполнялось что-то внутри. Она ткнулась лицом вниз, закусила зубами одеяло. Но рыдания, похожие на кашель, неудержимо рвались наружу, она захлебывалась, вздрагивая всем телом, пока все не кончилось так же внезапно, как началось. Вера стояла на коленях рядом, обнимая ее за плечи, и беспрерывно шептала:

— Ну что ты, Алка, успокойся, выпей, что с тобой?..

Алла глотнула в темноте из кружки солоноватую теплую воду. Поднявшись с колен, Вера села рядом с ней.

— Ничего, — сказала Алла, вытирая углом подушки лицо, — это пройдет. Ты ложись.

Но Вера не уходила, сидела обняв ее, и Алла заговорила. Слезы как бы промыли дорогу словам, давно ждавшим выхода.

— Тяжело мне тут, — говорила она, — трудно, степь, пылища, тоска… Уехала бы, да возвращаться стыдно, поверишь?.. Ты, помнишь, сказала как-то: «У каждого свой призыв». Это верно, конечно, вот я и думаю: мой-то призыв какой? Зачем я здесь, именно здесь? Ты ведь толковая, во всем разобраться можешь, вот и скажи мне, только по-честному: ведь и без меня обошлось бы тут, правда?