Сквозь ночь - [99]

А еще через два дня Борис съехал задом наперед, говоря о чем-то с крашеной фефелой, стоявшей ступенькой выше. Алла и глазом не моргнула, только оставшиеся полсмены придиралась без толку к пассажирам.

В субботу она впервые за все время пошла в клуб на вечер молодежи. В большом зале был доклад о морально-этическом облике, в малом — лекция на тему «Есть ли жизнь на других планетах». Потом были танцы. Алла потанцевала с незнакомым проходчиком, прижимавшим ее чуть сильнее, чем следовало. Походила по фойе, в центре которого на вощеном полу стояла в кадке большая пальма с коричневым волосатым стволом, А вдоль стен — кресла и диваны в отутюженных чистых чехлах, на которые неловко было садиться. Посмотрела фотографии лучших людей в застекленной витрине. И ушла.

С каждым днем она становилась все злее — и дома и на работе, особенно когда мимо проплывали пыжиковая ушанка и куртка с цигейковым воротником.

«Попрошусь на другую станцию», — думала она, зло глядя на бегущую лестницу, будто та была во всем виновата. Но, однако же, не просилась.

В конце февраля на эскалатор хлынул поток ребят в ватных стеганках и новых резиновых сапогах, какие носят обычно проходчики, с вещмешками и чемоданами. Галдя и толкаясь, они поднимались, запрудив лестницу, и выходили в сторону Казанского вокзала. Были среди них и девчата — иные тоже в стеганках, как и парни, иные в пальто и лыжных шароварах. Попадались и выпившие — один вдруг стал отплясывать на ходу под баян, а на ступеньках грохнулся, сбив того, что с баяном, и еще двух других. Сделалась суматоха. Побледнев, Алла рванула крышечку люка и впервые за все время остановила эскалатор. Выпившего втащили под руку, наверху он уперся и, глядя на Аллу набрякшими кровью глазами, выдохнул:

— Эт-та, что ли, остановила? Ахх, ты…

Его потащили дальше, но он все упирался, выгибаясь и оборачивая встрепанную простоволосую голову:

— Останавливаешь? Да ты знаешь ли, заячья душа, на какое дело едем?

Другой же, косо нахлобучивая на него ушанку, твердил:

— Ладно тебе, Алексей, гляди, с эшелона снимут.

Она стояла, сунув руки в карманы шинельки, и, сдвинув брови, смотрела на вновь ожившую лестницу, плотно забитую людьми, как всегда торопящимися куда-то.

2

А через две недели сама уехала. Мать, поплакав, сказала:

— Видно, доченька, не судьба тебе дома жить.

«Видно, не судьба», — подумала Алла, не заметив, как вклинилась отрицательная частица, впрочем лишь подтверждавшая существование злодейки судьбы.

Восьмого марта, на вечере в клубе, она подошла к секретарю комсомольского комитета и сказала ему, что хочет ехать на целину. Она даже приготовила достойный ответ на случай, если тот спросит о причинах такого решения. Но так как был Международный женский день, то секретарь, занятый этим мероприятием, не стал ничего спрашивать, а только сказал, рассеянно улыбаясь:

— Ну что ж, как говорится, дорогу женщинам? Зайдешь завтра в комитет, дадим путевку.

В эшелоне она подружилась с двумя девчонками — Натой, работавшей на строительстве высотного дома, и Клавой, вовсе нигде не работавшей. Будто сговорившись, они ни словом не обмолвились о том, почему решили ехать. Глядя в окна, отмечали, как много нынче снега, ждали Волгу, удивлялись названиям станций — Потьма, Налейка… Смеялись, рассказывая смешное, вдруг умолкали, задумавшись, — тогда слышнее становилось, как шумят в вагоне ребята.

Их было четверо девчат на весь вагон, — четвертая молча лежала на верхней полке, читая толстую книгу, молча ела и пила, спускаясь вниз, и молча взбиралась обратно, и только однажды, когда переваливали через Урал, свесилась и долго глядела в окно невеселыми темными глазами: мимо, почти вплотную к вагонам, бежала голая каменная стена.

В Челябинске эшелон простоял полдня, ходили в город, вернулись промерзшие. А наутро приехали в Кустанай, и лишь здесь Алла поняла, на что решилась. Колючий мартовский ветер продувал город насквозь, пустая белая степь заглядывала во все улицы. С вокзала их повели в заводской клуб, как видно недавно построенный. Усталый, коротко остриженный человек в кожаном пальто взял у старшего по эшелону список и, заглядывая в истрепанную ведомость, принялся распределять. Делал он это запросто — отчеркивал в списке нужное количество фамилий и объявлял:

— С первого по тридцатый — Семиозерная МТС, с пятьдесят шестого по восьмидесятый — Джаркульская.

К вечеру, до костей продрогнув в кузове грузовика, Алла вместе с девчатами-попутчицами — они, к счастью, числились рядом в списке — попала в заметенный снегом поселок. Ночевать взял их к себе темнолицый казах с седоватыми усами, по имени Бекен Худайбергенович. В низкой саманной землянухе было тепло. Шипел, роняя угли, медный, с вмятинами самовар. Пахло кизяком и овчиной. От всего этого — от чужого домашнего тепла, чужих запахов, от чуть преувеличенной ласковости стариков хозяев, от коптящей керосиновой лампы, которую Алла видела, пожалуй, впервые, — стало невмоготу. Накинув шинельку, она вышла и, свернув за угол землянухи, заплакала, глядя на равнодушные звезды.

Чуть погодя скрипнула дверь. Алла поспешно утерла платком нос и щеки. Четвертая, молчаливая (Алла так и не знала ее имени, а только фамилию — Ситникова), появилась из-за угла и, подойдя, поглядела в лицо Алле своими темными нерадостными глазами. И сказала деловито, будто продолжая давно начатый разговор: