Сквозь ночь - [98]

А затем все на какое-то время смешивалось, и тут наступало самое любопытное. Можно было увидеть бронзоволицего узбека в черной с серебром тюбетейке, а иногда и в полосатом халате с подоткнутыми за пояс полами, — только что с Казанского вокзала; или казаха в заячьем треухе, с прямой узкой бороденкой, точь-в-точь похожего на Джамбула; или же китайских ребят, на диво одинаковых, в темно-синих костюмах, пальто и таких же кепках, оттянутых от козырька назад, к затылку. Часам к двенадцати появлялись наштукатуренные дамы в каких-то особенных одежках. Ехали стиляги на толстом каучуковом ходу, будто никогда в жизни не стригшиеся и даже не мывшиеся. Попадались изредка и знаменитые люди. Однажды она видела заслуженного артиста, у которого мечтала подзанять псевдоним. Огромный и важный, он стоял на ступеньке, как памятник, повесив трость на сгиб руки у локтя, и милостиво съезжал, утопив подбородок в пушистом шарфе и скучающе приспустив тяжелые веки. Скользнув по ней взглядом, он проплыл мимо, а она усмехнулась и тихонько вздохнула — нет, видно, не так уж просто дождаться чего-нибудь от этой «чудесницы»…

Но тут судьба пожелала все же напомнить ей о своем существовании. Какой-то парень в куртке и пыжиковой ушанке, с двумя книжками под мышкой и чемоданчиком в руке, славный с виду, спускаясь, все время пристально смотрел на нее, стоя на полупустом эскалаторе, — она даже смутилась. А оглянувшись, снова встретилась с ним взглядом, — оказывается, и он оглянулся, проходя на посадку. И хоть это могло быть просто так, случайно, она почему-то забеспокоилась. Придя со смены домой, посмотрелась в зеркало, не снимая шинели и берета. Спросила у матери, найдется ли блузочка посвежее. А назавтра нетерпеливо поглядывала вверх, расстегнув пошире шинель и выложив наружу белый воротничок.

Нет, «чудесница», кажется, не обманывала. Он появился снова и так же, как вчера, глядел на нее, спускаясь вниз, и даже улыбнулся. На этот раз она, разумеется, не оглянулась, но, кажется, покраснела. А через три дня уже знала, что его зовут Борисом, что учится он в вечернем энергетическом — на дневной не попал — и что она, Алла Чижикова, понравилась ему с первого взгляда.

Все это он выложил сразу, просто, без особых подходов. И вообще с ним было как-то легко.

Несколько раз они побывали в кино. Алла, как водится, в трогательных местах пускала слезу, а он посмеивался: «Глаза испортишь…» У него была своя теория — ничего не принимать близко к сердцу! Жить, как живется, дышать полной грудью, беречь здоровье. Вечерний институт не освобождал от военной службы, но Борис не тужил: обещано перевести на дневной. «По дружбе все можно, — сказал он как-то вскользь и тут же добавил, весело улыбнувшись (ей особенно полюбилась его улыбка): — А не переведут — что ж, послужим Советскому Союзу, потом доучимся…» В сущности, доказывал он, все это чистая условность, диплом и прочее, запроторят в какую-нибудь дыру на восемьсот в месяц, а он и теперь безо всяких свою тысячу выгоняет, а то и тысячу двести.

Работал он в радиоателье, ходил чинить приемники; в чемоданчике у него вместе с аккуратным набором инструментов и какими-то импортными лампами в пестрых коробочках, которые он добывал невесть где, лежали тетради и книги. И на все у него доставало времени.

Как-то воскресным вечером он привел ее к себе — в кино не попали, гулять по февральским сыро-морозным улицам не захотелось. Жил он неподалеку от Комсомольской площади, в коммунальной квартире, с матерью и сестрой. Обеих не было дома. В тесно уставленной мебелью комнатенке было тепло, уютно. Он включил чудной, похожий на игрушку приемник, улыбнулся: «Собственного производства…» Повертев ручку, поймал что-то тягучее. Подсел к ней на тахту. Она вдруг сжалась вся, будто окостенела. Положив на плечо ей руку, он мягко повернул ее к себе и, посмотрев прямо в глаза, тихо спросил: «Ну?» Она и вовсе ослабела. Он прижался губами к ее губам, осторожно и настойчиво клоня ее книзу и нащупывая свободной рукой диванную подушечку. Быть может, эта подушечка и помогла ей. Через силу оторвавшись, она отчаянно прошептала: «Нет!» Но он продолжал клонить, налегая и тяжело дыша, и она, выпростав руку, ударила что было силы, сама того не хотя и не видя куда.

Он тотчас оставил ее. Встал, убрал пальцами нависшие волосы. Усмехнулся, пожал плечами: «Чудачка ты, право. Какая-то допотопная, несовременная… — Подошел к приемнику. — Не поняла еще, в чем вкус жизни…»

Наклоняясь, он повертел ручку, разыскивая другую мелодию. Она одевалась за его спиной молча и все никак не могла попасть в рукав куцего пальтеца, сшитого еще в девятом классе, два года назад.

Увидела она его лишь на третий день. Сердце у нее застучало, когда наверху эскалатора показалась сдвинутая набок пыжиковая ушанка. Он глядел как ни в чем не бывало, улыбаясь своей белозубой улыбкой. Помахал издали рукой. А поравнявшись, бросил на ходу: «Как жизнь, курносая?» И — все.

У нее зашумело в ушах, она постояла, сдвинув брови; глядя на полный народа эскалатор. И с непривычной злостью крикнула пожилому дядьке:

— Гражданин, вы что, правил не знаете, возьмите-ка чемоданчик ваш!