Скованный Прометей - [68]

— Я не знаю, — честно ответил Каэтани, — но готов рискнуть.

10. Ловец человеков

Афины

На Пникс, каменистый холм неподалёку от Акрополя, одноногий Мелентий приходил всегда заранее. Боялся не попасть ко времени начала собрания, из-за чего мог остаться без платы, полагавшейся за исполнение гражданского долга. На собрание не пускали опоздавших граждан, юношей, а также тех, кто подвергся атимии[65].

Особенно Мелентий радовался избранию в гелиэю, суд присяжных, в который по жребию входили шесть тысяч мужей. Для многих из них судебная служба была едва ли не единственным источником дохода. Два обола, как гребцу триеры. Все хлеб, когда дела идут совсем скверно.

В тот день керуксы[66] созвали внеочередное собрание для обсуждения иностранных дел и Мелентий, прослышав о том поздновато, едва не опоздал. Галопом прискакал, стуча деревянной ногой по мостовой и опираясь на костыль. Успел в последний момент. Теперь, во весь голос собачился с согражданами, бесцеремонно расталкивал их костылем, пробираясь ближе к помосту ораторов, ибо с годами стал туговат на ухо.

— Чего встал столбом, дубина? А ну посторонись, дай дорогу увечному, пролившему кровь за Отечество! Эй, а ты чего локти растопырил, село-лопата?

— Чего орёшь, Мелентий? — окликнули знакомые, — когда это ты сражался за Отечество?

— Да я с персами… — закипел тот, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, — да я вместе с Хабрием…

— Ага, ври больше! Ты персов, поди, и не видел. Все знают, от хиосцев огрёб, как и Хабрий твой!

Одноногий задохнулся от бешенства и потряс костылём, словно Зевсовым перуном.

— Чья это брехливая пасть загавкала? Это ты, Ферекл, презренный сикофант, собака народа[67]! Сейчас я тебя отделаю так, что до суда не доживёшь!

— Заткните уже старого пердуна! — взмолился чей-то голос, — не слышно ничего!

По толпе волной покатился нарастающий гул и недовольный свист.

— Чего? Чего там? — закричал Мелентий.

— Иди к воронам, старый хрен! Из-за твоих причитаний не слышал!

— Что там сказали? — не сдавался Мелентий.

Нашёлся сердобольный человек, который объяснил:

— Ликург возвестил, что Филипп на Боспоре Фракийском захватил наши корабли.

— Это какие?

— Зерновозы, две сотни.

— Больше, — мрачно уточнил кто-то неподалёку, — две с полтиной.

— Иди ты?! Это что же, хлеб подорожает теперь?

— Ха, подорожает… Как бы и вовсе ноги не протянуть с голодухи.

— Да заткнитесь уже! — зашикали слева.

Мелентий примолк и повернулся к помосту, на котором стояло несколько человек. Сторонники Демосфена и их противники. Речь держал Ликург:

— …отпустил родосские и хиосские. И византийские, кстати! А наши удержал!

— Так он же воюет с Византием! — крикнули из толпы, — как он их корабли отпустил?

— А вот так! — ответил Ликург.

Вперёд шагнул Демосфен и крикнул:

— Не с Византием он воюет, граждане афинские, а с вами! Ещё год назад я вас предупреждал! Вспомните! — Он вынул из-под гиматия свиток и потряс им. — Взяв богов в свидетели, я разрешу наш спор с вами! Его письмо — это же объявление войны!

— Да с кем он там воюет, если Афины на войну-то не явились? — хохотнул кто-то.

— Вот именно! — ответил Демосфен, — не явились! Послушались Фокиона! Слушайте его и дальше, афиняне, до тех самых пор, пока филиппова конница не покажется на Элевсинской дороге!

Извечно хмурый стратег Фокион стоял на противоположной стороне помоста, по своему обыкновению спрятав ладони на груди под домотканым хитоном. Он всегда одевался очень просто, не носил ни гиматия, ни хламиды даже зимой, чем словно бы стыдил изнеженных сынков знати, которые по вступлении в возраст проходили военную службу и жаловались на лишения. При виде Фокиона и старикам становилось совестно стенать о годах, согнувших их спины, ибо тому шёл уже пятьдесят восьмой год, а он всё так же строен и подтянут, как мужи в самом расцвете сил.

Неприветливое, мрачное лицо пожилого стратега многих смущало, люди избегали заговаривать с ним наедине. Когда же Харес однажды начал высмеивать его за это, старик возразил, что, дескать, его хмурость никогда не причиняла афинянам никаких огорчений, а смех кое-кого из вождей народа стоил Афинам многих слез. И верно, заслуги Фокиона, избиравшегося стратегом много лет подряд, не поддавались исчислению, его порядочность уважали все. Даже Демосфен не осмеливался её прилюдно обесценивать и лишь с горечью говорил: "Вот нож, направленный в сердце моим речам".

Однако благоразумие и осторожность Фокиона некоторыми горячими головами неоднократно представлялась, как трусость. Вот и сейчас та часть экклесии[68], что склонялась на сторону Демосфена, неодобрительно загудела.

— Верно! Демосфен говорит правильно! Фокион — трус и баба! Зря его послушали!

— Да! Кто-нибудь помнит, чтобы Фокион не попытался уклониться от войны! Нет таких!

— Верно-верно, нет таких!

— Трус!

— Вам так не терпится подраться, афиняне? Как будто это плохо, умирать в старости в собственных постелях! — воскликнул Фокион, однако возбуждённую толпу перекричать не мог. Его услышали лишь оппоненты.

— Ну да! — крикнул Демосфен, — в собственных постелях, да под пятой Филиппа!

— Верно, верно!

— Трус и баба!

— Война, граждане! Доколе будем терпеть мерзости Македонянина?