Скорпионы в собственном соку - [51]

Ради столь особого случая я сбрызнул волосы лаком (это единственный способ придать им приличный вид) и щеголял безупречным темно-синим двубортным костюмом, белой рубашкой и гранатовым галстуком.

Мои расчеты оправдались также и в том, что дива меня не узнала. В 1962 году мы виделись не больше трех раз, с тех пор прошло пятнадцать лет (Бланке было тогда года двадцать четыре – двадцать пять; следовательно, в 1977 году ей было около сорока), я тогда был юношей с черными волосами, словно бы обрубленными топором.

Бланка отменила встречу, которая у нее была назначена, и приняла мое приглашение поужинать вместе. Она поставила единственное условие: что мы будем ужинать в «Ларди»; успех концерта вызвал в ней ужасный голод, и ей хотелось отведать одно из знаменитых и чрезвычайно дорогих мадридских косидо[106] в этом прославленном ресторане.

Я никогда не видел, чтоб человек ел столько турецкого гороха (тем более за ужином), овоща, к которому я всегда испытывал весьма слабую симпатию. Мое мнение совпадает с мнением писателя и gourmet Александра Дюма, который считал, что турецкий горох (по утверждению Гальдоса, возможно, именно он является причиной сухости характера испанцев) – это всего лишь очень твердый горох размером с крупнокалиберную пулю для мушкета.

На протяжении двух следующих недель она согласилась сходить куда-либо со мной только пару раз. Ей нравилось мое общество, и она давала мне понять это, но вела себя осторожно и несколько отстранение Она хотела держать дистанцию. Видно было, что она была боязлива и полна сомнений при начале новых любовных отношений.

Я был терпелив, соглашался на ее игру и не рисковал идти на какое-либо физическое сближение; я чувствовал, что она сочтет это преждевременным и неуместным. Когда она захочет секса, то сама установит правила; все так делают, кроме тех женщин, что отдаются из жалости.

Хотя я, конечно, желал близости, и сдерживаться стоило мне большого усилия воли.

Должен признать, мне больше хотелось уложить ее в постель, чем убить.

Бланка Эреси была женщиной, чей характер и личность состояли из контрастов. Она была деспотична, капризна и властна, ей позарез необходимо было показать, что она во всем главная; ее партия должна была быть первой даже в самых пустячных вопросах. Но иногда она также вела себя очаровательно, рассудительно и любезно, с острым чувством юмора, с иронией, часто перераставшей в сарказм. Она не обладала большим умом, но также не была глупа. Временами она очень раздражала меня, но в общем и целом мне нравился ее образ жизни; с годами и мой стал подобным (представляю, как вы киваете головой).

Остаток сентября и начало октября мы встречались с несколько большим постоянством, но не сокращая дистанции.

В одну из наших прогулок она захотела пойти на площадь Лас Вентас, посмотреть бой быков. Она очень увлекалась этим зрелищем и получала от него удовольствие. Таким образом я обнаружил ее головокружительную кровожадность. Когда быка удавалось убить, она явно возбуждалась: она хватала меня за руку с силой, до боли, и глаза у нее блестели, я бы сказал, со сладострастием.

Что касается меня, то я в первый раз присутствовал на корриде и, так же как и на футбольном поле, хотя и по другим причинам, поклялся, что в жизни сюда не вернусь. Мне это зрелище показалось позорным, полным бессмысленной, невыносимой жестокости; праздником крови, устроенным благодаря безумию народа, пребывающего в состоянии атавизма и дикости.

Не увлекайтесь легкой мыслью, что это странный предрассудок для убийцы; эти два явления не имеют ничего общего друг с другом, они принадлежат разным орбитам, даже противоположным.

Бланка все еще питала некоторые националистические чувства, которые на практике ограничивались редкими посещениями одного баскского кружка недалеко от Глорьеты де Бильбао, чего-то вроде batzoki,[107] очень китчевого, где она была почетным членом, где вместе с остальными участвовала в пышных обедах под аккомпанемент пылких хоровых песнопений всего классического репертуара txoko.[108]

Однажды я пошел туда вместе с ней. Она пела одна, а капелла, положив правую руку на весьма хорошо одетое сердце, пела Агура Йаунака, пустив чувствительную слезу под восторженные крики остальных патриотов, страдающих от того, что им приходится жить вдали от родной земли.

Разумеется, в ее присутствии у меня было более баскское сердце, чем у кого-либо, и я был большим националистом, чем Сабино Арана.[109]

Я сказал ей, что живу на семейную ренту и что нахожусь в Мадриде в добровольном изгнании на неопределенный срок, чтобы излечиться от горя – неразделенной страсти, потерпевшей крушение в бухте Доности.

Эта выдумка ей понравилась, и она сделала первый шаг в направлении моих объятий. Она одарила меня легким поцелуем в губы и сказала мне с нежностью:

– Кто могла быть та дурочка, что не оценила по заслугам моего очаровательного и красивого Кепачо?

Мы сидели за столиком в ресторане «Эль Марранито» в Чамбери, поглощая поросенка, запеченного в духовке, – должно быть, он лучше всех из помета сосал материнскую грудь.

Свиной жир, очерчивавший ее сладострастный рот, смазал наш первый поцелуй с участием языка.