Скоро пойдет снег - [15]

Почему-то она не стала говорить ему, что это второй ее визит в Гонконг. Наверное, так было проще возомнить себя обычной туристкой и радоваться городу. О своих родственниках она тоже не стала вспоминать, а потом оказалось уже поздно. Спустя годы, по ее словам, она так и не собралась рассказать мужу о семье, хотя, когда они смотрели на город в бинокль, она пыталась найти то кладбище, на котором побывала много лет назад.

В свой последний день, во время перерыва между выступлениями, она попала в огромный универмаг. Эскалатор поднял ее на самый верхний, тихий этаж, в ювелирный отдел, где на белом шелке в ярко освещенных стеклянных витринах были аккуратно разложены драгоценности, а вдоль стен стояли сотрудники в серых костюмах и белых перчатках. Сестра склонилась над витриной, и, коснувшись ее рукой, услышала, как о стекло тихонько, приятно звякнули ее золотые часы. Как только она дала понять, что не говорит по-кантонски, мужчина за прилавком перешел на английский. Времени было немного, скоро пора возвращаться на конференцию, но она уже точно знала, что обязательно купит что-нибудь в этом магазине, просто на память о поездке, как тогда, в тот первый приезд. В конце концов она остановилась на плоском нефритовом кулоне, скорее белом, чем зеленом, абстрактной фигурке на серебряном ожерелье, которая хорошо должна смотреться на шее. Ей опять вспомнились похороны, похоронные деньги и нефритовые диски би. В старину считали, что нефрит останавливает процессы разложения тела в земле.

В тот день я хотела показать маме очень красивую церковь в пригороде, недалеко от Осаки, спроектированную известным архитектором. Мама никогда не отличалась набожностью, но я объяснила, что на эту церковь стоит посмотреть. Еще в поезде, погрузившись в воспоминания о дяде и Гонконге, я заметила, что мама уже не интересуется пейзажем, а дремлет, прислонясь к подголовнику у окна. На станции мы оставили чемоданы в камере хранения и перешли на платформы местных линий. По дороге остановились пообедать в небольшом ресторане, где подавали лапшу. Стояла небольшая очередь, но здесь обслужили быстро, ресторанчик располагался здесь давно, подавали одно и то же, задержек не возникало. Лапшу накладывали в большую миску, белую внутри, но украшенную по краю сложным узором тусклого арбузно-розового, зеленого и желтого цветов. Это напомнило мне тарелки из ресторанов моего детства. Узор не изменялся много веков. Как и знаменитым фарфором цин-хуа, им восхищались, его ценили, и, как только установилась торговля между Азией и Западом, он быстро разошелся по всему свету. Теперь изделий с подобным узором насчитывалось сотни тысяч.

На улице было холодно, а в поезде тепло, от супа нам обоим захотелось спать. Мы шли по улицам пригорода, над нами возносились деревянные телеграфные столбы и пересекались провода. Сами улочки были настолько узкими, что для тротуара не оставалось места, а на проезжей части наносили разметку, выделяя пешеходные дорожки белым. Время от времени мимо нас проплывали мини-маркеты, небольшие магазинчики и кофейни – их яркие вертикальные вывески заметны были издалека. На днях в музее под открытым небом мы проходили мимо деревянного дома, там внутри играла музыка. Мать приостановилась, увидев, что она хочет туда зайти, я решительно взяла ее за руку и толкнула дверь. Внутри две женщины склонялись над музыкальными инструментами. Мама взволнованно сказала, что это японские цитры, почти такие же, как китайские, и звук у них такой же – она помнит, как в детстве слышала их по радио. Я тоже узнала звук, то глубокий, деревянный, то глухой, отрывистый. На пальцах правых рук женщины носили накладки, похожие на длинные белые ногти. Этими медиаторами они и пощипывали струны инструментов. Мама смотрела как завороженная. Мы долго простояли там, а когда собрались уходить, мать спросила, нельзя ли купить диск с этой музыкой.

Церковь отыскалась не сразу, но все же нашлась. Это оказалось низкое здание в тихом квартале, по форме напоминавшее коробку. Мы вошли. Внутри обнаружились стены из сырого бетона, они поглощали большую часть света, придавая интерьеру тускло-серый оттенок. Пол едва заметно понижался, словно притягивая все к простому южному алтарю. В стене за алтарем помещались две большие сквозные ниши: одна вертикальная, а другая горизонтальная. Они образовывали огромный крест. Мы сели на скамью, и наше внимание сразу приковал струившийся сквозь него яркий белый свет, разительно контрастирующий с неярким освещением всего храма. Очень эффектно! Словно смотришь на вход в пещеру. Я сказала маме, что, наверное, так чувствовали себя прихожане в самых древних церквях. Их строили в те времена, когда люди остро осознавали святость самой природы и старались ей подражать. По замыслу здешнего архитектора, крест и должен проходить стену насквозь, чтобы воздух свободно проникал через ниши, как воля божья.

В этот серый, холодный день, кроме нас, здесь никого не было. Я спросила мать, что она думает о душе, и она ненадолго задумалась. Затем, глядя не на меня, а на яркий белый крест перед нами, она сказала, что верит: все мы, по сути, ничто, просто большой набор мимолетных желаний и ощущений. Она никогда не думала о себе как об индивидуальности, скорее как о частице, неразрывно связанной с другими. В наши дни, сказала она, люди жаждут знать все, думая, что они могут понять мир, как будто просветление не за горами. Но, по ее словам, глупо считать, что всезнание уменьшит количество боли на земле. В этой жизни нам только и дано, что пройти сквозь нее, как дым сквозь ветви, и страдать, пока не наступит небытие. А может, и потом мы будем страдать, только где-нибудь в другом месте. Потом она начала говорить об иных убеждениях: о добродетели и жертвенности, о том, что надо копить доброту, сделать из себя сокровищницу. Тут она взглянула на меня так, словно хотела убедиться, разделяю ли я ее взгляды. Но, к своему стыду, я не только не могла с ней согласиться, но даже не могла сделать вид, что согласна. Вместо этого я посмотрела на часы, объявила, что храм скоро закроется и нам пора идти.