Скопус. Антология поэзии и прозы - [48]

Поэтому ясно, что достаточно малейшего толчка, чтобы меня начинали обуревать подобные мысли.

Это все, что я хотел вам сказать, читатели.

После работы я поехал в центр, поближе к ее дому, чтобы легче было договориться по телефону о месте встречи. Я ей позвонил.

Да, сперва об автобусе, правда, там ничего интересного не произошло; какая-то старуха прошепелявила: «сволочь», — я наступил ей на ногу.

Я, читатель, не фаталист, просто нельзя пропускать ни одной «сволочи», иначе рассказ может не получиться. Все-таки это очень симптоматично.

Я позвонил Гале, она подошла сама, и начала мне очень сбивчиво и волнуясь рассказывать, что какая-то сволочь (это ее слова), в доску пьяная, забралась к ней в квартиру и спала. С трудом милиция его выгнала. Так как меня не интересовало это, а интересовало, когда она сможет встретиться со мной, то я, чтобы переменить тему разговора, спросил: «как чувствует себя твой отец», — она, видимо, была удивлена, и сказала, что ее отец чувствует себя хорошо, что он сейчас в Крыму. Тут пришла очередь удивиться мне, я пробормотал, что как же так, ведь я его сегодня видел и пьяного привез к ней домой. Галя, первая сообразившая, в чем дело, рассмеялась: «ах ты, дурачок мой!»

Хоть я и обладаю чувством юмора, но мне почему-то стало очень обидно, и я повесил трубку.

С тех пор я ее больше не видел.

Я в тот день долго шатался по городу, и услышав дома еще раз «сволочь», как-то сразу успокоился. Может быть, я действительно сволочь.

Москва, 10–12.11.66 г.

* * *

Из Москвы шли открытки с одним и тем же текстом: «Сынок, дорогой! Как ты там? Господи! Чтоб ты был счастлив, а я с папкой скучаем. Сегодня у нас выпал снег. Наступила зима — третья по счету без тебя. Все здоровы, тебя очень любят и помнят. Пиши нам чаще, сынок, и всю правду о себе». Варьировалась только погода, то наступала весна, то осень, потом зима и так далее. Да и счет прожитых лет без него тоже менялся. А на обратной стороне открытки были виды Москвы, иногда, правда, попадались Суздаля, Владимира или Прибалтики, в зависимости от тех мест, куда ездили отдыхать его родители в очередной отпуск.

По субботам жизнь замирала в Иерусалиме: религиозные отгораживались полицейскими барьерами от соседних домов или кварталов, многолюдные обычно улицы Бен Иехуды и Яфо пустовали, а двери и витрины магазинов задергивались железными шторами, нищие расходились по синагогам, и лишь пожилые солдаты Хаги о чем-то тихо переговаривались меж собой, прогуливаясь с уютным «узи» на плече по затихшему городу.

«Отступись, сатана», — отдавалось с каждым шагом в голове. Кудрявые ангелочки подмигивали из окон, заигрывали, легко касаясь его лица своими крылами. Все кругом кишело ими — в тяжелом, мертвящем воздухе Иерусалима было невозможно дышать, лишь дьявольские наваждения курносеньких лиц носились с пылью и удушающим запахом цветущего миндаля.

Он задыхался, но шел, гнал от себя сатану, отмахивался от ангелочков, продирался сквозь их нежные, щекочащие кудряшки.

В то же время вокруг Москвы лежал снег. Он лежал тяжелым и уверенным грузом на каждой кочке, в каждом овраге, закупоривал кротовые норки и сусличьи. Сквозь него нельзя было пробраться, можно было лишь утопать в нем по горло, замереть, словно ель, рядом и ждать, пока снеговая шапка не покроет и тебя, не ляжет на волосы, как на ветку соседней елки. И тихо шелестеть вместе с деревом слова молитвы, белые и чистые, как подмосковный снег, спокойные и ласковые, как затихший заяц в кусту, красивые и гордые, как высокие сосны. Но два белоснежных ангела в овечьем полушубке и тут резвились, хватая с неба снежинки, перебрасываясь ими, словно снежками, и бесшумно хохоча от радости.

«Господи! Опомнись, — твердил он, поднимаясь по накаленной улице Штраус, хватая ртом остатки воздуха, — куда меня несет нелегкая!» Над городом нависало песчаное облако, будто розовая крыша из обливной глазури. Если выстрелить в него, то можно увидеть дырку, оставляемую пулей. И страшное здание Гистадрута тоже давило, наступало и двигалось за ним вот уже с четверть часа. Оно не кончалось, гигантские двери с решетками переходили одна в другую, и не было им конца. Сверху свисал серый балкон, готовый рухнуть и подмять под себя все живое. А оставалось еще два квартала — безмолвных и безлюдных квартала святого и мертвого города вверх по ужасной, но уже последней улице на его пути.

Он остановился и закурил. Затянулся и вдруг почувствовал: что-то обломилось в сердце. Его левая рука выронила пачку «Тайма». Он попробовал было нагнуться за ней, но еще раз кольнуло в груди. Он прислушался, а биения сердца не услышал. И увидел только, как ангелы подхватили и понесли его. «Воздух, поднимите выше, — молил он, — без воздуха я задохнусь сейчас». И вот уже ангелы подняли его до третьего этажа того дома, куда он шел всю субботу. Положили на подоконник и улетели. Дышать же, действительно, стало легче, только сердце не билось и левая рука безжизненно свисала вниз.

«Я пришел, — думал он, — она сейчас выйдет, нарядная и красивая, та, которую я люблю».

Москва смеялась в сумраке начинающегося вечера. Она дышала свободно и легко. Через часов шесть-семь — «Христос воскрес». «Воистину воскрес», — захлебнется от восторга Елоховка и церковь Воскресенья. Дивно и сладко будет в Москве часов через шесть-семь.