Скопус. Антология поэзии и прозы - [36]

Как после длительной осады

Повержен город и сожжен,

И бродят женщины по саду,

Который так незащищен.

И лишь одна белье стирает,

Зачем-то простыни синит,

Как будто ничего не знает,

Как будто город не горит.

1971 г.

Похороны

Вот стол: на нем лежал мертвец

Уже таинственный и тихий.

Он был хозяевам отец

И жил, как будто, буз шумихи.

А за сараем на ремне

Скулила молодая сука.

Лежало тело на столе

Без права голоса и звука.

На кухне мальчик ел арбуз,

Играла музыка некстати,

Снимая с сердца тяжкий груз,

И кто-то плакал на кровати.

Сломалась ножка у стола,

Когда с него снимали тело.

А рядом девочка спала

И просыпаться не хотела.

1971 г.

Содом

Зачем я здесь, в чужом печальном доме,

Пытаюсь детство выбросить в окно.

Как праведнику ангелы в Содоме,

Мне говорят: — Тебе спастись дано!

Вот я иду по улицам Содома.

Мне кажется, что он не так уж плох.

И только в ожидании погрома

Заметен небольшой переполох.

Но слухам я не верю ни на йоту,

Глаза у страха больно велики.

И вот я вышел к городским воротам

И снова голос мне сказал: Беги!

А я стою. Мне незачем спасаться.

Пусть ангелы смеются за углом.

Какая женщина пойдет со мной скитаться

Когда сгорят Гоморра и Содом?

Ноябрь 1975 г.

Иерусалимский вокзал

А. Якобсону

Вот и закончился путь.

Вот и закончился век.

Может, как свечку, задуть

Сердце свое человек.

Вот и закончился крик.

Вот и закончился бой.

Господи, как Ты велик,

Взяв на себя эту боль.

Эхом несется вагон,

Выдержат ли тормоза?

Смотрят с обеих сторон

Гор иудейских глаза.

Гор иудейских глаза.

Гор иудейская речь.

Поезд мелькнет, как гроза,

То прошумит, как картечь.

Вот и закончился бег.

Где наш последний перрон?

Падает замертво в снег

Бога штрафной батальон.

Бога штрафной батальон.

Мира штрафной батальон.

Века штрафной батальон

Вышел на этот перрон.

Вот и закончился путь,

Полный утраты и грез.

Боже Ты мой, не забудь

Тех, кто сюда не дополз.

Вот и закончился путь.

Поезд ушел на покой.

Боже Ты мой, не забудь

Тех, кто еще не с Тобой.

Ноябрь 1975 г.

Театр

Актеры пьют. Успех — как яд змеиный.

Их вдохновляет стонущая тьма.

Актеры пьют. А где-то властелины

До смерти не дадут сойти с ума.

Актеры пьют. Как мягкие игрушки,

Податливы насилию творца.

Актеры пьют. Их волосы, как стружки,

В стакан слетают с белого лица.

Актеры пьют. Им нет освобожденья.

И на подмостках не разжечь костра.

Актеры пьют. И каждое движенье —

Как завтра, как сегодня, как вчера.

Ташкент, 1968 г.

Эли Люксембург

Мишаня

Велено — значит, надо, и Мишка проснулся сам, глаза открывать не стал: в доме все равно было темно. Шептались на родительской кровати, в качалке слышалось посапывание Сонечки, годовалой сестренки.

Потом поднялся отец и включил свет, пошел к печке за брезентовой сумкой. Мишка разлепил один глаз, увидел, что железные ходики на стене показывают шесть, а гирька с цепочкой болтается у пола.

— Поздно, сынок, хватит нежиться.

Мишка взял со стула рубашку, штаны, надел носки, влез в галоши. На одной отстала подошва, он поковырял ее пальцем, пробурчал:

— Хожу у тебя драный, как обормот. Сапожник еще называется.

— Не хнычь, починю. Сонечку разбудишь.

— Не ругай ребенка, — отозвалась с постели мать.

Она встала, подошла к Мишке, застегнула на нем пуговицы, повязала шарфом шею. Он стоял и доверчиво шатался в ее руках, а теплый дух ее тела обволакивал Мишку.

— Готов, Мишаня? — спросил отец. — Выходи, заспались сегодня.

Как обычно, с тревогой и болью, мать им сказала:

— Берегите себя, ради Бога. Я волноваться буду.

За ночь грязь в переулке подмерзла, окаменела. Мелкие лужи затянуло льдом. Разбежавшись, можно с удовольствием по ним прокатиться. Мишка быстро согрелся, увлекся, повеселел. Отец далеко отстал, куда угнаться ему за Мишкиной резвостью. У отца голова полна хлопот, он и вверх не взглянет. А луна на небе большущая, яркая, на ущербе, правда. Небо иссиня-черное, звезды на нем точно цветные яблоки. Голые деревья в переулке стынут в серебре инея. Тихо, живой, зимний сон. А дышится как! Всей грудью.

Домчал он до конца переулка, стал дожидаться отца.

— Пап, ты здесь голосовать будешь?

Отец посмотрел в чернеющую даль улицы. Мишка понял, что здесь им машины не дождаться.

— Нет, сынок, идем-ка на Шахризябскую.

Пошли они проходными дворами, сквозными подъездами, пропахшими кошками и керосином. Пугливо тут было Мишке, и жался он потеснее к отцу. Вышли на Шахризябскую, отец стал подымать руки навстречу грузовикам. Легковым машинам отец не сигналил, по опыту знал — редко какая шла в этот час к старому городу.

Вскоре одна притормозила у кювета. Отец побежал договариваться с шофером. Мишке зачем бежать: надо будет — отец кликнет, нет — вернется.

— Эге-е-еге, Мишаня!

Сидит Мишка в кабине, косит глазами на шофера: узбек — не узбек, киргиз — не киргиз. Гадает по скуластому лицу. А тот уткнулся в стекло, не улыбнется, не заговорит, закурить не попросит, будто и не люди с ним рядом сидят. Вот досада! Половину утренних удовольствий теряет Мишка! Ведь столько историй знают шоферы эти. Догадался, видать, кто рядом, в кабине. Евреи, спекулянты. Кто еще в такую рань на барахолку бежит.

И Мишка тоже стал смотреть на широкий проспект. Черт с ним, с этим шофером! Маячили на пустынной дороге дворники, сметая тяжелую, зимнюю пыль в арыки, громыхали пустые трамваи, выплывали из парка троллейбусы, а с дуг их сыпались гроздьями искры.