Скопус. Антология поэзии и прозы - [34]

Приснился овраг. Внизу он, наверху жена. Позвал, протянул руки, пополз вверх: ноги вязнут в песке, сапоги пудовые — не выдернуть. Крикнул горлом, оттолкнулся, полетел. Сапоги остались в песке, следили за ним, как два глаза.

— Знаешь, Маша… А я уже научился сам себе ставить горчичники. И на спине тоже.

Под вечер он надел синюю рубашку с меткой от прачечной на воротнике, натянул парадные брюки, повязал галстук, посмотрелся в зеркало, вышел из дома. Пьяненький Алешкин сидел на скамейке и плакал теплыми слезами.

— Слыхал? — огорченно спросил он.

— Слыхал.

— От, стерва…

Они пошли на соседнюю улицу, к роддому, и встали, задрав головы. Все махали, и они махали: Алешкин спьяну, а Семеныч — просто так. Потом Алешкин куда-то пропал, и многие тоже ушли, а Семеныч все махал и махал, и беззвучно шевелил губами, будто разговаривал с кем-то за оконным стеклом. И женщины в роддоме, прильнувшие к окнам, думали, что он машет одной из них.

Проходила мимо горбатенькая старушка с ридикюлем, встала, поглядела через пенсне, умилилась до слез:

— У вас кто там?

— Двойня, — сразу ответил Семеныч. — Два мальчика. Нет… Мальчик и девочка.

— Счастливый, — позавидовала старушка.

— А вы как думали… — сказал он, примериваясь.

Степа-чирышек

— Ты, Степа, не петушись, — говаривала по ночам жена, закинув на Степу свою тяжелую ногу. — Не ерепенься зазря. Не мельтешись попусту. Живи себе тихо. Все одно в толпе тебя не видать. Ты, Степа, у меня чирышек.

Степа-чирышек фыркал по-кошачьи, сердито спихивал женину ногу, в который раз сглатывал горькую обиду, а она корявая, никак не глоталась, костью торчала в глотке. Глупая, бездушная природа одним дала все, а другим — ничего. У одних — радость безмерная, у других — тоска завидущая. У одних — горизонты до бесконечности, у других — носом в чужое пузо. И работает Степа отменно, и грамотами не обделен, а вышел на улицу: уважения — шиш. Каждый балбес свысока оглядывает, каждый лоб дышит Степе в макушку — вытерпеть нету сил. А дома и того хуже. Жена досталась Степе правофланговая, пацаны у Степы махнули выше папани, и оказался он в родной семье самым мелким — мельче нету. Будто не отец — Степа, а меньшой сын Степка. И это так бередило, так корежило и выворачивало наизнанку, что порой Степа не выдерживал, до краев переполнялся обидой, в ярости выходил во двор, выбирал жертву повыше, грубо задирался для скорой драки, а потом жертва вламывала ему по первое число, и затихал Степа, и успокаивался ненадолго, до нового переполнения.

Последним вломил Степе друг детства и сосед по подъезду Гога Погорелов. Дело было под вечер, стоял Степа посреди двора, лениво соображал, куда податься, а Гога подкатил на роскошном «Форде», высадил жену, стал выворачивать обратно. Длинный «Форд», в полдвора: никак не развернется. Гога Погорелов купил его по случаю и с той поры ума лишился: холит, лелеет, пушинки сдувает — только что языком не облизывает. Смотрел, сощурясь, Степа, обидой наливался: в здоровенном «Форде» развалился здоровенный Гога, и сил в машине навалом, а в Гоге и того больше. А ведь в одну школу бегали когда-то, в один класс, по одной дорожке, а теперь тот на «Форде» раскатывает, а этот посреди двора мелким пнем торчит, дорогу загораживает. Это где ж они разминулись, где Степа сошел с той дорожки, что прямым ходом вела к роскошному «Форду»? Гога бибикнул, Степа — ноль внимания. Гога опять бибикнул: отойди, мол, друг, по-хорошему. Степа заорал, глотку перехватило: «Катись отсюда, Форд сучий, буржуй рваный, частник недорезанный…» Гога подъехал, пихнул бампером под коленку. Степа взбеленился — и кулаком по капоту. Ну, тут уж Гога Погорелов света не взвидел! Он так своего Форда бережет — уж лучше бы ему по морде грохнули. Забибикал Гога от ярости, выскочил из машины, вломил Степе и с левой и с правой, да и укатил на своем «Форде» — только фукнул на Степу выхлопными газами.

И тогда Степа-чирышек задумал про себя страшное. Понял он, что пришло время подняться над толпой, выпрыгнуть по пояс, показать себя каждому. Вот он, я, граждане, каков есть! А было Степе — сорок два года от роду, и шанс у него намечался — последний.

Во втором часу ночи Степа выскользнул из квартиры, крадучись побежал вниз по лестнице. Около лифта с незапамятных времен пылилась в углу батарея водяного отопления. Давно бы уж ребятня уволокла ее на металлолом, да тяжеленная — не осилить. Степа поднатужился, перевалил батарею на бок, подтащил к лифту — и зарычал от злости. Лифт не работал! Был у лифта очередной внеочередной ремонт. Сразу опустились руки, захотелось плюнуть на это дело и завалиться обратно под одеяло, но Степа на соблазн не пошел. Это была его минута, выстраданная минута Степы-чирышка, и пропускать ее не имело резона. Нынче — или никогда! И он единым махом вздернул батарею на грудь и твердо шагнул на первую ступеньку…

Где-то через час, не раньше, Степа выволок батарею на последний этаж. От натуги ломило спину, пальцы на руках скрючились и не разгибались, ноги дрожали частой дрожью, внизу живота от непереносимой боли разрывались мышцы. Последние этажи Степа уже не тащил, а перекатывал батерею, обмирал чуть не на каждой ступеньке, и добравшись до верха, рухнул на грязный пол, привалился потной спиной к холодной стене. Сил не было, мыслей не было, злости — и то не было. Все задавила проклятая чугунина. Чуть отдышавшись, Степа повел помутненным взором по площадке, и в свете тусклой лампочки углядел на ближайшей двери: «Погорелов И.В.» Друг детства, Форд сучий, частник недорезанный… И неведомая сила всколыхнула Степу, подняла кверху, поставила на дрожащие ноги и, обрывая негнущиеся пальцы, вскинула ему на грудь батарею…