Скопус. Антология поэзии и прозы - [31]

И тогда некий Кондрашкин возненавидел Бориса Марковича…

Старик Семеныч

Он маршировал по улице с тринадцатикопеечным батоном наперевес и с готовностью улыбался изумленным прохожим. На нем была клетчатая рубаха навыпуск, зеленые китайские брюки без складок, с гармошкой под коленками, и коричневые сандалии из кожзаменителя на босу ногу. Рукава засучены, шея открыта, остатки волос всклокочены.

Около круглой деревянной будки он приставил ногу и заглянул внутрь. В тесном, заставленном пространстве раком-отшельником шевелился крошечный старичок на высоком табурете, авторитетный человек, местная знаменитость, председатель клуба любителей поболтать, пока не привезут газеты. На нем была шелковая тенниска в клеточку, купленная в магазине «Детский мир», в отделе для школьников, а узкую руку перекрывали огромные часы на широком ремешке с компасом и портретом космонавта Егорова.

— Кого я вижу! — равнодушно воскликнул старичок, раскладывая монеты по столбикам. — Как жизнь молодая?

— Наше дело пенсионное, — с удовольствием ответил Семеныч и энергично взмахнул батоном. — Сиди дома и жди смерти.

— А это вы видели?! — неожиданно взвизгнул старичок и выкинул из киоска руку, на конце которой, как игрушечный пистолетик, торчал маленький кукиш. — Если они отправят меня на пенсию, я эту лавку сожгу, так и знайте…

— Дяденька, — закричал парнишка на велосипеде. — «Юный техник» есть?

— Есть, — старичок убрался, будто в раковину, в глубину киоска и, словно защищаясь от кого-то, пробурчал: — Оболью керосином и сожгу…

— Мальчик, — тихо позвал Семеныч, примериваясь, — а мальчик… Дал бы ты прокатиться…

Он выполнил батоном ружейную команду «На плечо!» и, печатая шаг, пошел через дорогу к себе во двор. Остановилась машина, остановились прохожие. Сандалии гулко и торжественно хлопали по морщинистым пяткам. В прошлом месяце пошел седьмой год его пенсионной службы, а он до сих пор не нашел себя.

Около подъезда сидел на скамейке сосед Семеныча, почтенный старик, старец, председатель товарищеского суда, в строгом синем костюме, в светлой рубашке с отложным воротником.

— Как дела, товарищ? — строго поинтересовался сосед, шурша передовицей.

— Марки решил собирать, — охотно откликнулся Семеныч. — Австралии, Новой Зеландии и стран Океании.

— Ну?

— Ага. Переписываться буду.

— Пустое дело, — отрубил сосед. — Хорошую коллекцию все одно не собрать. На это годы нужны. А где они у вас? Нету. Где их взять? Негде.

— Чего ж тогда делать? — потупился Семеныч, ковыряя батон.

— Отдыхать! — приказал сосед. — Отдыхать от прожитой жизни.

Он поднимался по лестнице почти бегом, выставив вперед голову и размахивая рукой с батоном, как это делают на соревнованиях по скоростному бегу на коньках. Навстречу ему, тяжело ступая на пятки, медленно спускалась женщина. Тонкие руки, тонкие ноги, лицо в желто-коричневых пятнах, строгие запавшие глаза и неожиданно яркое, нарядное платье, вздернутое спереди огромным животом.

— Дерется? — заинтересованно спросил Семеныч, кивая на живот.

Женщина ничего не сказала, только вздохнула.

— Должно быть, скоро.

Женщина опять вздохнула.

— Ну и ладно… И хорошо… — Ему очень хотелось дотронуться до живота, чтобы ощутить толчки, но он не решился и сказал, глядя исподлобья и как бы хвастаясь, в свою очередь: — А я во сне вздрагиваю…

Женщина тяжело охнула и понесла дальше свой живот.

— Вниз расту, — объяснил он и перевесился через перила: — Вниз так вниз… Все не на месте.

Вошел в квартиру, поел, попил чаю, вымыл посуду. Время — девятый час. Все дела переделаны. Можно отдыхать.

Утреннее солнце беспощадно лупило по стеклам, в комнате сгустилась духота, — слишком быстро прогреваются эти комнаты, — а снизу, из палисадника, где невиданно разрослась трава и золотые шары, тянуло сырой землей, и тополь уже дорос до балкона, отмахав за жаркий и влажный месяц почти на метр. Еще в прошлом году он только царапал решетку концами веток, а сейчас победно торчал над нею. Шумливые листья глянцевито поблескивали на солнце, и среди них выделялся один, тусклый, объеденный наполовину. Штук пятнадцать зеленых гусениц, вцепившись по-собачьи, мертвой хваткой, упруго торчали во все стороны от листа. Тополь рос и тащил их за собой.

На соседний балкон вышел длинный прыщеватый малый в трусах и динамовской майке.

— Вовка, — обрадовался Семеныч. — Чего делаешь?

— В армию собираюсь, — пробурчал Вовка, вытряхивая рюкзак.

— Стало быть, берут?

— Берут. Чего им не брать?

— Ладно, — успокоил Семеныч. — Зато в ЦСКА будешь играть.

— Да знаю я… — отмахнулся Вовка. — Говорили.

— А потом куда? После армии?

— Там видно будет.

— Знаешь, — задумчиво молвил Семеныч, ероша волосы, — только в повара не иди. Ты стараешься, готовишь, а они — раз! — и съели. Не иди, ладно?

— Ладно, — хмуро сказал Вовка и ушел в комнату.

— Вовка! — закричал он.

— Ну, чего еще?

— В парикмахеры тоже не иди. Ты стрижешь, укладываешь, а они шапки надели — и смяли.

— Да ладно… — скривился Вовка. — Надоело. Я, может, в «Динамо» пойду.

Он постоял еще на балконе, понюхал запахи, пожмурился на солнце, а потом, вдруг, забеспокоился, побежал в комнату. Завернул в газету парадные брюки, уложил в авоську, примерился перед зеркалом, скривился, застеснялся, заправил рубашку под ремень, надел носки и пиджак, пригладил волосы, чинно спустился вниз.