Скопус. Антология поэзии и прозы - [30]

Храп на секунду умолк, натужно застонали пружины, и что-то мощно сотрясло стену, привалилось, потерлось, как исполинское животное, захрапело снова. Сергей Петрович раздраженно взволновался, шевельнулся было, чтобы высвободить затекшую руку, но боль ударила подряд несколько раз резкими, частыми ударами и медленно навалилась напоследок, неумолимо надавила мягким кулаком на сердце. Он затаил дыхание, сжался в тоскливом ожидании, а в лопатке ныло и ныло, будто замерла волна, взлетев до верха, и никак не приходила спасательная впадина. «Лиза…» — слабо позвал Сергей Петрович, но Лиза не слышала, да и не могла услышать из другой комнаты, через коридор, куда она сбежала от соседского храпа. Сергей Петрович тоже мог сбежать, но он не захотел, — все ждал чего-то, — как не хотел когда-то оклеивать обоями старую дверь. За долгие годы он уже привык бередить ноющую рану, привык подпитывать застарелую неприязнь нахальным храпом, и не мог себе позволить потерять причину вечного раздражения. Причина должна быть всегда под боком. Нет хуже раздражения без причины. Он осторожно вздохнул, и боль вдруг ушла, а на ее месте осталась пустота, мучительная не болью — ожиданием.

При переезде в новый дом они с Борисом Марковичем, как на грех, получили одинаковые квартиры. Сергей Петрович постарался, помучался, вбухал сбережения, сделал не квартиру — игрушечку: столько лет мечтал… Теперь бы жить да радоваться, но Лиза как-то зашла к соседям за солью, а у соседей — все то же самое. И люстра та же, и кронштейны для занавесок, и гарнитур похожий, и расставлен одинаково, и пол лаком блестит: будто к себе зашла Лиза за солью — не к соседям. И расстроился Сергей Петрович до слез, и почувствовал себя обкраденным, словно подсмотрели к нему в замочную скважину, и обидно ему стало невыносимо, что додумался ненавистный сосед до того же самого, до чего доходил Сергей Петрович часами сладостных раздумий. И немила стала новая квартира! А вдобавок оказался у них общий балкон, перегороженный стеночкой-фикцией, куда Сергей Петрович зарекся выходить, чтобы не столкнуться с Борисом Марковичем. Тот гуляет по балкону, дышит свежим воздухом, поливает «анютины глазки», а этот прячется в глубинах комнаты, обмирает в жару. А еще вдобавок объявился над Сергеем Петровичем студент консерватории, и звуки фортепьяно свободно проходят сквозь потолок. И это уж совсем невыносимо, невыносимо до сердечных перебоев, потому что Сергей Петрович выбирал жилье первым и спокойно мог выбрать квартиру Бориса Марковича, чтобы теперь не у него, а у того над головой практиковался студент консерватории. Проклятое невезение! И даже долгожданный телефон не принес Сергею Петровичу желанного успокоения, потому что спарили его не с кем-нибудь, а, конечно же, с Борисом Марковичем, и когда тот пользуется аппаратом, у этого занято. Можно, правда, написать заявление, можно добиться, чтобы спарили с другим, но Сергей Петрович не добивается, — все ждет чего-то, — как не уходит спать в другую комнату; как не оклеивал когда-то обоями старую дверь. И застарелая неприязнь, подпитываемая ежедневно, растет, пульсирует, наливается свежей кровью, неуклонно перерождается в ненависть.

Сергей Петрович разволновался, рассердился, вдруг, на свою беспомощность, решительно приподнялся на локте… боль ударила наотмашь, уложила навзничь, навалилась — плющила о диван. Из глаз выжало слезу, уши оглохли, и первое, что он услыхал, когда чуточку полегчало, — заливистый храп за стенкой, тот храп, перед которым оказался бессильным толстый, купленный за большие деньги ковер. Когда Сергей Петрович в утренней суматохе собирается на работу, он постоянно слышит через этот ковер неторопливый голос соседа. Борис Маркович работает близко, из дома выходит поздно. Когда Сергей Петрович возвращается с работы, выжатый, обессиленный, пропущенный через мясорубку общественного транспорта, дома его уже поджидает бодрый голос соседа. Борис Маркович работает близко, домой возвращается пешком. И хохочет он часто. Будто над Сергеем Петровичем хохочет. И уже вошло в привычку прислушиваться к соседским звукам, определять их причину, и уже не сам по себе живет Сергей Петрович, а в связи с настроением Бориса Марковича. Чем хуже там, тем лучше здесь. Чем лучше там, тем хуже здесь. И накатывало порой желание упиться вдрызг, разнести в клочья эту проклятую стенку, сокрушить все и вся на своем пути. Но даже на это не способен Сергей Петрович: водка действует на него расслабляюще. Вот и лежит он, беспомощный, униженный, полураздавленный-полузадушенный, и влажными от боли глазами ненавидяще смотрит сквозь стену…

Шприц медленно вошел в грудь, между ребер. Придвинулся вплотную, к самому сердцу, остановился, опоясал тесным жгутом…

— Лиза!.. — неслышно закричал Сергей Петрович, и вдруг в паническом ужасе заколотил в стенку, к живому человеку, застучал кулаком по толстому, непробиваемому ковру, заскреб ногтями по тугому ворсу…

А шприц уже прошел насквозь, булавкой через бабочку…

Назавтра Борис Маркович развил бурную деятельность, освободил жену покойного, Лизу, от тягостных хлопот. Отпросился с работы, сбегал в похоронное бюро, отстоял в скорбной очереди, заказал машину, гроб и венок, вызвал телеграммой сына и дочку, привез с кладбища шуструю старушку, чтобы обмыла, одела, приготовила умершего. Даже позвонил некоему Кондрашкину, бывшему их соседу по коммунальной квартире, сообщил о случившемся, пригласил на похороны. Некий Кондрашкин, конечно, пообещал прийти, и конечно, не пришел. Борис Маркович похоронил Сергея Петровича честь по чести, не хуже других, а через пару дней опять позвонил некоему Кондрашкину, сообщил, как проходили похороны, что он для этого сделал. И хоть сказано это было между прочим, не ради бахвальства, углядел некий Кондрашкин посягательство на свою совесть, уловил мягкий упрек.