Скопус. Антология поэзии и прозы - [29]

Домой плетемся пьяно и нелепо,

Над нами виснет пасмурное небо,

Роняя капли горьких Божьих слез…

Ты плачешь, Бог?

Ты — Ягве?

Ты — Христос?

1974

Птица-правда

Боже, что это со мною!

В сердце — ужас и восторг.

Я сейчас перед толпою

Правду из души исторг.

Воспарила, закружила

Над внимательной толпой,

Над патрульною машиной,

Над враждебною Москвой.

Крылья черные простерла

И в горячечном бреду

Птица-правда во все горло

Напророчила беду.

Ах, напрасно! Ах, напрасно!

Сумасшедший, идиот!

Я же знаю, как опасно

Правду выпустить в полет.

Далеко ли тут до краха!

Близко дальние края…

Ах, зачем сильнее страха

Гордость пьяная моя!

…К небу обративши лица,

Смотрит весь честной народ,

Как медлительная птица

В клюве жизнь мою несет.

1975

Иерусалим

Ах, эти горы!

Лежбище женщин нагих,

Пышных матрон,

Чьи округлости к небу воздеты,

Волны горячих грудей

И провалы прохладных пупков,

Темные впадины

Тайных пещерных влагалищ.

Страстный владыка

Нисходит ночною порой

В чудный гарем

И ласкает прекрасных наложниц

И по утрам золотым

Не росою блистает трава —

Это семя Господне,

Животворящее семя.

В колыбели ладоней

К престолу отца вознесен,

Многократно умыт

Родовою тяжелою кровью,

Этот утренний город,

Бессмертный Иерусалим,

Этот вечный ребенок,

Рожденный великой любовью.

1.1977

Яша Коган

Российским кулаком частенько троган,

Под жесткою опекою властей,

Живет у синагоги Яша Коган —

Мой друг старинный, тихий иудей.

В любой пивной ему найдется столик,

И в каждом вытрезвителе — ночлег.

Он — самый заурядный алкоголик

И самый превосходный человек.

В шестидесятых изгнанный с истфака,

Прошедший не один уже дурдом,

Живет он, как бродячая собака,

Своей хмельной судьбиною влеком.

Он грузчиком работает на складе.

Там мало получают, много пьют.

И работяги — ласковые дяди —

Его по дружбе Ваською зовут.

Июньским полднем в телогрейке прея,

Нетвердою походкою бредет.

Не принимает Яшу за еврея

Прохожий невнимательный народ.

В субботу мы стоим у синагоги,

Потом отходим выпить на часок,

И он уходит, добрый и убогий,

Колеблющийся, — словно волосок.

По улице Архипова, к Солянке

Бредет по самой кромке бытия

К своей последней неизбежной пьянке.

А к новой жизни улетаю я.

И все же нам дано одно наследство.

У трезвых сионистов на виду

Я выхожу из собственного сердца

И пьяным шагом от себя бреду.

Я сам себя навеки провожаю.

Прощай, Россия, — горькая любовь!

Я остаюсь — и я же уезжаю.

Я погибаю — и рождаюсь вновь…

Симпозиум московский по культуре,

Наверно, увеличит алию…

А Яша приложился к политуре

И пьет ее, как я уже не пью.

1976, Иерусалим

«Нелегко мне носить свое грузное тело…»

Нелегко мне носить свое грузное тело

На пятижды изломанном костяке…

Где ты, юность моя? Подразнила меня,

                          улетела…

Подхожу я все ближе к последней великой

                              Реке.

Нелегко мне носить свои скорби и боли,

Груз неправедно прожитых лет…

Где ты, счастье мое? Хрупкой ласточкой

                       реешь на воле,

Протянув за собою тончайший

                  пронзительный след.

До великой Реки я прошел полдороги.

Различимы ее берега.

В середине пути я впервые подумал о Боге.

Но — все ближе Река.

Но все ближе и ближе Река…

1976

Феликс Кандель

Ревматизм или о том, как Сергей Петрович возненавидел Бориса Марковича

Сергей Петрович проснулся в томительном неудобстве. Лежал на занемевшем боку, всей тяжестью навалившись на сердце, под трудные его толчки медленно приходил в себя. Начал поворачиваться на спину… боль ударила коротко, прямым выпадом, через грудь в лопатку. Сразу заныло под мышкой, затухая, успокаиваясь, будто уходила волна, оставляя за собой впадину — слабость. И в тишине облегчения, пришедшей на смену боли, услышал Сергей Петрович чутким от испуга ухом тихий храп за стенкой, в квартире Бориса Марковича. И от этого тихого храпа неумолимо накатила вторая волна — раздражение, привычно подняла на гребень.

Сергей Петрович не любил Бориса Марковича. Не за мерзостный у того характер, не за выдающиеся по сравнению с ним, Сергеем Петровичем, успехи, не за что другое, конкретное. Не любил — и все тут. Сердцу не укажешь. Причины нелюбви терялись в глубинах коммунальной истории, и если бы кто-то вздумал раскопать наслоения прошлых лет, может, и причины бы не нашлось: рассосалась, растворилась, изошла ни на что за давностью времен. Но причина была, теперь уже неуловимая, бессознательная, давно не требующая доказательств, и застарелые обиды ныли, как при ревматизме. В пасмурную погоду, в неудачные дни, в дурное настроение…

Почти всю свою жизнь Сергей Петрович прожил в коммунальной квартире и почти всю свою жизнь безуспешно претендовал еще на одну, соседнюю с ним комнатенку. Семья росла, метров нехватало. Въезжали в заветную комнатенку разные жильцы, менялись, умирали, выезжали по улучшению, и с каждой такой переменой возрождались надежды у Сергея Петровича, и исчезали тоже с каждой переменой. Никого не устраивала эта жилплощадь, — маленькая, подслеповатая, со срезанным углом, — а Сергею Петровичу — предел мечтаний. Вела из его комнаты в ту, долгожданную, старая, давних времен дверь, но он ее не штукатурил, не оклеивал обоями, — все лелеял надежду, — и белое пятно на полосатой стене только раздражало его, бередило незаживающую рану. Последним въехал в комнатенку Борис Маркович со своей семьей, застрял в ней надолго, на многие годы, и на него перенес Сергей Петрович всю накопленную неприязнь, застарелые обиды неизвестно к кому. А тот все никак не выезжал — не получалось, да еще победно храпел за тонкой дверью, не давал спать по ночам, шумно реагировал на соседские упреки: «Разве это я храплю? Это горе мое храпит». Наконец, старый дом снесли, каждому дали по квартире, но волей злого случая они опять оказались соседями, и опять Борис Маркович победно храпит за стенкой. Будто ничего не изменилось! И не помогает даже толстый ковер, купленный для этой цели за большие деньги. И ничто уже не сможет помочь. «Разве это я виноват? Это строители виноваты: дай им Бог такого храпуна под боком».