Скопус-2 - [78]

Кон идет дальше вдоль набережной, до Виа Пескатори, мимо речушки, мимо ярко раскрашенных баркасов, словно сошедших с полотен Альбера Марке, а на стенах — вдоль моря — надписи, надписи, стертые, вновь начертанные. Война лозунгов.

«NO ALLA MAFIA PCI!»

«NE LE USA. NE LE URSS, EUROPA NAZIONE».

«LE BOMBE ED IL NAPALME NON FERMERANO LA LOTTA DEL GLORIOSO POPOLO AEGANO».

«VIVA KOMEINY!»[40]

Ну и, конечно, время от времени:

«GRANATA EBREI!»[41]

На пятачке волнение. Были карабинеры. У Эльзы отобрали фотоаппарат. Говорили же ей: не клади его на коврик у ног, а носи на шее, как турист, который собирается фотографировать достопримечательности; вот и отобрали карабинеры, итальяшки проклятые, для своих нужд.

Солнце закатилось. Сумерки. Мерцание фонарей.

Кон убегает переулками к станции метро.

С первых дней на римской земле его тяжко преследует это хаотическое нагромождение чуждых предметов, начинаясь с этих груд на толкучке, продолжаясь громоздким смешением архитектурных стилей — романского, барокко, модерна, уймой вещей в квартирах, изношенных и словно бы шелушащихся в багровых отсветах заката, обступающих единственной реальностью, на фоне которой он ощущает себя каким-то недопроявленным существом, а вокруг, угнетая и разлагая, буйно произрастают джунгли на обоях, давят темно-дубовым колоритом дома Рима, уставшие от жизни; улицы, оседающие под ее тяжестью и нескладностью, отторгают Кона, как неприжившийся чужеродный орган; и весь мир кажется ему громоздким комодом, полным изношенного тряпья, и сам он себе чудится такой ненужной тряпкой. «Там» все было тряпьем доисторическим, «здесь» — все обнажилось, и каждое строение, спрессовавшее в себе тысячи лет культуры, тычет его в собственное его ничтожество, как старого кобеля, оттесненного потоком жизни.

Кон задыхается под обломками стольких веков: они стали его болезнью, они бросают ему — слабому, нищему, безоружному — вызов.

Кон вырвался из долгого рабства в надежде не окаменеть, не превратиться в животное, теперь он ищет спасение в чрезмерно-внимательном прислушивании к свободе, к пьяному разгулу вечности, в надежде не потерять рассудка.

Порой эта дегустация Рима после серой скудости России походит на духовное обжорство, чревоугодие, приводящее к пресыщению. На самом деле это хуже обычного обжорства: там отделываешься отравлением желудка, здесь — всего существования.

Тем не менее полупустой вагон поезда метро, налитый до краев желтым желе света, сам себя оглушающий грохотом и мраком в узком горле тоннеля, укачивающий Кона дремотой так, что, очнувшись на миг, он уверен, что несется под Питером по направлению к Московскому вокзалу, за полчаса довозит его до станции «Колизей», проворачивает стеклянными дверьми подземного холла наружу, в прелую прохладу осенней ночи, и — прямо над головой — черная громада Колизея, гигантский колосник, в провалы окон которого видны осыпавшиеся горстью тлеющих углей голубовато мерцающие звезды, и потрясающий мертвым безмолвием великий древний Рим вовсе не виноват в том, что Кон страдает хроническим отравлением прежней жизнью, не дающим ему без обвинений и проклятий воспринимать это величие.

Мрак, редкие фонари, палые листья, шорох подошв, изредка — с наплывом слабого ветра — морось, в пустынных пространствах у Колизея — вспышка сигареты, легкий раскат мелодичной итальянской речи, рассыпавшийся искрами женский смех.

Кон осознанно выбрал этот час, когда толпы туристов выметены подчистую, но великие руины еще не погрузились в абсолютную оцепенелость смерти. Девицы, в надежде подцепить клиента, прогуливаются мимо поваленных колонн у Виа Сакра — Священной дороги при, слабом свете фонарей уходящей вверх, в мрак, к арке Тита, к развалинам дворца Тиверия на Палатинском холме.

Кон идет вниз по Сан-Грегорио, мимо причудливо громоздящихся в полумраке фигурок на арке Константина — слева и круто уходящих в небо развалин дворцов Домициана и Септимия Севера — справа, идет вниз, в странно влекущую и обнадеживающую тьму, пахнущую сырой свежестью обрызганных дождем деревьев и трав, в долину между холмами, где раскинулось древнее спортивное поле, Цирко Массимо, обросшее по краям диким кустарником, в котором изредка мелькают чьи-то фигуры, слышны приглушенные голоса (говорят, здесь собираются гомосексуалисты), поднимается к подножью Авентинского холма и замирает, потрясенный красно-бурым сумраком клубящихся в ночной подсветке колоссальных руин палатинских дворцов — бесконечным кладбищем, в котором целиком погребен некогда бессмертный Рим.

Кон быстро идет по пустынной дороге, через площадь Ромула и Рема, не отрывая оцепенело-завороженного взгляда от этого кроваво-таинственного отсвета — через огромное поле Цирка Массимо — над гигантским многоэтажным лабиринтом дворцов эпохи Юлиев, Флавиев, Северов, дворцов, прораставших один в другом, выраставших один из другого, павших под нашествием варваров, но и в гибели своей воздвигших самим себе колоссальный монумент развалин, равного по величию которому нет в мире; быть может, здесь, где на миг замер Кон, столетьями назад стоял Питер Брейгель-старший, захваченный зрелищем циклопических развалин, чтобы затем кистью в своей «Вавилонской башне» запечатлеть мощь и летучесть вздымающихся развалинами арок и уходящие вглубь земли тоннели некогда роскошных залов и коридоров палатинских дворцов.