Скользящие в рай - [16]

По трассе, примыкающей к пустырю, взад-вперед проносились машины.

24

Несколько дней я слонялся по улицам, разглядывал прохожих и витрины дорогих магазинов. Почему-то было приятно ничего не хотеть, ни о чем не думать, а главное – не стремиться быть одним из миллиона осмысленных, целеустремленных, благополучных.

Однажды я набрел на дощатый домик с крошечным мезонином, в котором у своей бабушки когда-то жил Лермонтов. Теперь здесь был музей. Назревал дождь. От нечего делать решил зайти ознакомиться с обстановкой. Мое появление произвело сильное впечатление на трех старух, которые накинулись на меня, как изголодавшиеся по человеческим душам гарпии. Должно быть, мало кто заглядывал сюда по будням. Обув меня в войлочные тапки и содрав пятьдесят рублей за вход, они шустро разбежались по комнатам особнячка. Я было направился в анфиладу из трех комнатушек, но дорогу мне загородила одна из бабок, прижимающая к своему боку толстую книгу. По ее мнению, нельзя было зайти в комнаты покойной бабушки поэта без того, чтобы не выслушать лекцию размером с том у нее под мышкой. Она начала с того, что Лермонтов – великий русский поэт первой половины XIX века. После внушительной паузы она сообщила, что Лермонтов родился в Москве, и, скорбно закатив глаза, приступила к цитате: «Москва, Москва!.. как много в этом звуке…» Воспользовавшись моментом, когда она, судя по всему, ничего не видела и не слышала, я проскочил в бабушкины апартаменты. Там меня уже поджидала другая – маленькая, сутулая, зорко следившая за тем, чтобы я не стянул чего ценного грешным делом, что не мешало ей время от времени предпринимать попытки овладеть моим вниманием.

– Смотрите! – вдруг вскрикивала она, указывая на одну из картинок на стене. – Это рука Лермонтова!

Хочешь не хочешь, приходилось пялиться на «руку Лермонтова».

– Вот буфет! Конторка! Вот грифельная доска бабушки поэта!

Черт бы с ней, с доской! Рядом лежала бумажка с записями.

– Это Лермонтов писал? – спросил я.

– Что?

– Записка Лермонтова?

– Вон там посмотрите! Там топили печь!

Она еще и глухая! Прошаркав через три пыльные комнатки и не увидав кровати, я громко поинтересовался:

– А где они спали?

– Это писал писарь! – вдруг прокаркала она. – А Лермонтов ему диктовал!

– Понятно.

– Что вы спрашиваете?

– Я говорю, где они спали?

Она вылупилась на меня, как будто я спросил, где тут они занимались любовью. Потом набрякла и злобно заорала:

– Где тут спать? Три комнаты всего! Неужто не видно?

– Понятно, – опять буркнул я и поспешил удалиться, но сунулся не туда и уткнулся в запертую дверь: – А здесь у них санузел, наверно?

– Что?

– Ну где-то же они мылись, справляли нужду…

Несколько секунд она пыталась поверить своим ушам, затем свела руки по швам и отбила каменным голосом, стараясь облить меня истребляющим презрением пообильнее:

– Лермонтов нужд не справлял, молодой человек!

Последней была комната самого Лермонтова, которая располагалась в мезонине. И там тоже меня ждали. Я и рта не успел открыть, как был сбит вопросом:

– Знаете, чей там портрет над столом? – На меня воззрился цепкий глаз.

– По-моему, Александра Сергеевича Пушкина, – робко предположил я.

– Верно. Лермонтов очень любил Пушкина. «Евгений Онегин» был его настольной книгой. И что обидно: оба они ходили по одним и тем же арбатским переулкам, но так ни разу и не встретились. Какая странность!

– М-м-м.

– Вон портрет Байрона. Лермонтов боготворил Пушкина и Байрона. Их он считал своими учителями. – Невооруженным глазом было видно, что она много чего знает, и, пока не выдаст всего до последнего знака, не выпустит.

Мне захотелось, чтоб меня выгнали. И я спросил:

– А гири?

– Что? – сбилась она. – Гири? Какие гири?

– Ну, гири Лермонтова. Молодой же был парень! Делал же он зарядку! Качался…

Меня холодно проводили к выходу, никто не попрощался.

Когда я вышел, ветер окреп и весело крутил над головой охапки сухой листвы. Казалось, никогда я не видел более милого зрелища.

25

Жена сидела на диване неестественно прямо и курила. Она сама выбрала этот ресторан, слишком роскошный для нас даже в лучшие времена. Ресторан был полон людьми, которые развалились в креслах с видом местных жителей. И это притом, что в аквариуме дожидались казни огромные живые омары, а на стене при входе красовалась фарфоровая тарелка со словами благодарности за прекрасный ужин от госсекретаря США.

Некоторое время я стоял и смотрел на нее сзади. Как она нервничает. Приятно было опять ее видеть. Потом подошел… А она похорошела. Видно было, что попала в заботливые руки. Увидев меня, жена – или уж как там ее – затушила сигарету и попыталась непринужденно улыбнуться, что плохо удается даже профессиональным актрисам, а уж моей-то, с ее техническим образованием… Я сел напротив и тоже улыбнулся, как ни странно, абсолютно естественно, то есть так, как захотелось в эту минуту. В том-то и дело, что ей было неловко, а мне совсем даже наоборот. Возможно, еще не отошло похмелье, но, по мне, похмелье все-таки было не главное. Думаю, оно вообще не играло никакой роли.

Прежде чем сесть, я нагнулся к ней, чтобы, как обычно, поцеловать в щеку, но она отвернула голову, подставив мне вместо щеки ухо, и я не стал его целовать.