Сколько золота в этих холмах - [59]

Она говорила теперь куда меньше, чем прежде, объясняя это болью в горле. Иногда ночами, когда мы останавливались на земле, возможно, хранящей золото, я чувствовал, как она поднимается с нашего ложа. Она стояла рядом с лошадью, смотрела, показывала куда-то вдаль, в ней просыпалось это неистовство.

Но она не убежала тогда. И не убежала потом. И ее горло немного исцелилось, и вскоре ты уже зрела в ее чреве. Она стала спать по ночам. Улыбалась время от времени. Когда ты родилась, девочка Люси, ты стала чем-то вроде якоря, сброшенного с корабля, о котором рассказывала твоя ма: этот якорь удерживает нас, удерживает нас вместе. Удерживает на этой земле. За это я всегда был благодарен.

* * *

Твоя ма после пожара никогда уже не была той девочкой, которая сошла с корабля, диктаторствовала над двумя сотнями людей и целовала тигриный след. Она стала опасливой – ты видела, девочка Люси, как пугали ее поиски золота. Как боялась она удачи.

В новой ма жили любовь и ненависть одновременно. Она пела тебе песни, шила тебе платья, натирала мою больную ногу и подначивала меня. Она ссорилась со мной по разным поводам – мы спорили о золоте, о твоем с Сэм воспитании, о моей нелюбви к богачам, о моей тяге к индейским стоянкам, где я торговал и играл на деньги, и о правильном образе жизни, и о том, как быть правильным человеком. Один раз она ошиблась, приняв меня за человека, наделенного властью, и после того случая она всегда старалась точно определить, у кого эта власть есть, с кем говорить, кого избегать. Если я был азартным игроком, то она – клерком. Ненавидящая ее часть никогда не переставала оценивать, что справедливо, а что нет. Никогда не прекращала считать мои грехи, мои редкие успехи.

Но она осталась со мной. Я думаю, в конечном счете дело было в тех двух сотнях. Они заставили ее сомневаться в себе, и я оказался настолько труслив, что воспользовался этим. Я не горжусь тем, что иногда со злости напоминал твоей ма о случившемся с ними.

А потом – гроза.

Конечно, когда нас ограбили, забрали золото в ту ночь, твоя ма видела, что мое достоинство упало ниже, чем когда бы то ни было. Да, мы потеряли все наши сбережения. Но я думаю, что на ее решение повлиял ребенок.

Мы так хотели его. Когда родилась ты, когда родилась Сэм, вы связали нас… я думаю, мы надеялись, что новый ребенок сделает то же самое. И когда он родился мертвым, это крохотное синее тельце, когда я перерезал ему пуповину, перерезалось и что-то еще. Твоя ма посмотрела на него так, как смотрела на те завернутые в ткань кости среди пепла. То же чувство вины. Я видел, как она взвешивает те решения, что мы принимали все эти годы – отказ от мяса, которого мы не ели столько времени, вечные переезды в тесном фургоне, работа в шахте и угольная пыль в ее легких, – и я понял, что в мертвом ребенке она видит приговор, вынесенный нашей жизни.

Много лет назад в том сгоревшем здании она хотела сказать, что этим людям было бы лучше, не будь нас. Может быть, она решила, что тебе, Сэм и этому мертвому ребенку будет лучше без нее.

Она не умерла, девочка Люси. Я отправился похоронить твоего брата, а вернулся в пустой дом. Твоя ма всегда была сильной. Куда она ушла – этого я не хотел знать. Если у меня возникали вопросы – почему, то я топил их в виски. Я утопил их, как гроза утопила много чего другого.

Когда ты станешь постарше, девочка Люси, ты поймешь, что иногда знание хуже незнания. Я не хотел узнавать про твою ма. Ни что она сделала, ни с кем, ни что она чувствует, глядя в лицо какого-нибудь другого мужчины. Я не хотел знать, где эта точка на карте, которая причинит мне боль.

* * *

Чтобы рассказать тебе всю историю полностью, я должен, кажется мне, рассказывать такую историю, которую сам считаю правдивой.

Вот тебе правда: до той ночи, когда ушла твоя мать, я верил, что под моей жесткостью все еще скрывается мягкость. Я решил, что в один прекрасный день, когда мы станем богатыми и хорошо устроенными, когда твоей ма не придется гнуть спину, зарабатывая на жизнь, я уж не говорю – не придется вынашивать мысли о побеге, тогда я сниму сверкающие самородки с полок нашего собственного дома, стоящего на участке земли таком обширном, что мы никогда не увидим на нем никого другого. Я вложу эти самородки в твои руки, в руки Сэм, в руки мальчика. Во все эти мягкие руки. И расскажу историю. О том, как, когда я был мальчишкой, мы с Билли нашли первое золото в этих холмах.

* * *

Вот, девочка Люси. Теперь ты выслушала то, что всегда хотела знать. Я рассказал это Сэм года два назад. Почему не рассказал тебе? Может быть, мне было стыдно. Может быть, я боялся, что ты убежишь следом за твоей ма. Я знаю, ты любила ее больше всех остальных. Я видел, как ты смотрела на меня в конце, и то же самое я видел в твоей ма: любовь и ненависть одновременно.

Вынести это было трудно, девочка Люси. Потому что, по правде говоря, я любил тебя не меньше, чем любил Сэм, хотя и говорил я с Сэм, потому что Сэм крепче, чем ты, ей этой крепости хватало, чтобы выслушивать меня. Может быть, я даже любил тебя сильнее, хотя мне и стыдно произносить эти слова. Таких кротких, как ты, любят, но стыдно любить тебя только за то, что тебе любовь нужнее. Я помню утро того дня, когда ты родилась. Ты открыла глаза, и я увидел в них мои глаза. Светло-карие, почти золотые. Не такие, как у твоей ма или Сэм. Слишком много моей воды в тебе.