Сколько золота в этих холмах - [58]

А потом наступил грязновато-серый рассвет, и я почувствовал, как она пытается зарыться мне в бок. Ее ногти были настолько остры, что могли разорвать мою кожу, мои внутренности. Я не стал ее останавливать. Порвала она только мою рубашку и штаны. Если ее вой прекращался, то переходил в стоны, кряхтение. Наконец она свернулась рядом с мной и принялась снова и снова просить царапающим, поврежденным дымом голосом не оставлять ее одну.

Недели, которые мы провели в ожидании конца пожара, исцеления горла твоей ма, проходили так: иногда я ловил твою ма на том, что она с ненавистью смотрит на меня. В другой раз она смотрела с любовью. Кроме меня, у нее никого не осталось. Я полагаю, я должен был выносить и то, и другое.

Ее горло так никогда толком и не исцелилось. Как и твой нос, девочка Люси. Этот голос твоей ма, царапающий, шуршащий, – он такой не от природы.

* * *

Я тебе говорил, что я столкнулся с тигром, и эта встреча стоила мне ноги. Ты мне никогда не верила. Я видел осуждение в твоих глазах. Иногда это приводило меня в ярость – моя собственная дочь фактически называла меня лжецом, – а в других случаях я был рад. Я тебе не говорил, девочка Люси? Что ты всегда должна спрашивать, почему человек рассказывает тебе свою историю?

Свою я тебе рассказываю потому, что теперь могу сказать тебе правду: вот как я столкнулся с тигром.

Это случилось несколько недель спустя, и мы двое были единственной парой в почерневшем мире. Ни одно животное, ни один человек не появлялся на этих обожженных холмах, ни один фургон со строительными материалами для железной дороги. Если наш золотой туз и слышал о пожаре, то скорее всего он решил, что и мы сгорели с остальными.

Когда земля остыла, твоя ма захотела посмотреть.

Сначала мы отправились на стоянку провожатых. Твоя ма шла, спотыкаясь, не обращая внимания на обугленные кости и на то, что осталось от их пистолетов. Мы разгребали пепел в поисках золота и серебра. Кусочков металла, которые прежде были монетами. Она плюнула на место стоянки, и мы пошли дальше.

А потом мы отнесли то, что нашли, к руинам здания на гребне.

– Слово, – сказала твоя ма, накрывая рукой кусок кости.

Я научил ее слову «похоронить», а она научила меня, как это сделать. Серебро. Проточная вода. Что-то, напоминающее о доме. Она принесла материю из своего сундука – маленькое чудо, что его содержимое пахло духами, а не дымом. Твоя ма завернула кости в кусок ткани. Положила сверху серебро.

– Лучше? – спросила она у меня.

Я ей сказал, что, насколько я понимаю, теперь эти две сотни находятся в месте, получше нашего. Так оно в некотором роде и было. Я не знаю, какой могла бы стать их жизнь на этой земле.

Твоя ма отрицательно покачала головой. Впервые с того часа, как я узнал ее, в голосе ее послышалось сомнение.

– Лучше, если мы нет?

Я успокоил ее. Сказал ей, повторял снова и снова, что случившееся не ее вина.

Ее голос немного исцелился, вернулась отчасти и ее уверенность в том, что она когда-нибудь станет матерью, умеющей отличать добро от зла. Но я говорю тебе, девочка Люси, в тот день среди праха она утратила свою убежденность. Я видел, что чувство вины и недоумение пожирают ее сильнее пламени.

Поэтому я дождался, когда она уснет, и только потом вернулся в здание один.

Ночь на тех обгоревших холмах была жутковатой. Темнее, чем любая из ночей до или после. Не осталось ничего, что могло бы отразить слабые лунные лучи, пробивавшиеся сквозь дым: только сумрак. Я пробрался в сгоревшее здание. Нашел те завернутые в ткань кости. И взял серебро.

Мы нуждались в нем больше, чем мертвецы, девочка Люси.

Когда я возвращался, у меня возникло ощущение, что кто-то смотрит на меня. Я пошел быстрее. Остановился. Оно остановилось тоже. Казалось, что его шаги повторяют мои. Вскоре я уже бежал, а земля за мной сотрясалась от веса гораздо большего, чем мой. Я услышал рев у себя за спиной, громче, чем рев огня или ветра. Что-то острое достало меня из темноты и вспороло мне колено. Я похромал дальше, истекая кровью, я был так испуган, что ни разу не оглянулся.

Вот тебе моя история, девочка Люси. Моя правда. И я тебе говорю: тигра, оставившего на мне отметину, сделавшего меня хромым, я не видел. Но то, что он был, я чувствовал собственными костями. Твоя ма очистила и забинтовала рану на следующее утро. Я не хотел нагружать ее дополнительным чувством вины – она в те дни была слишком слабой, – а потому сказал, что порезался, когда пошел в отхожее место в темноте. Не повезло.

Так ли? Порез, хотя и неглубокий, рассек связку, аккуратно разорвал ее так, что с тех пор ходить, как прежде, я уже не мог. Кожа затянулась, но я лишился чего-то существенного. Неужели случай мог нанести мне такой чистый порез? Или это были когти коварного хищника, зверя, который все еще охранял эти холмы, хотя все остальное умерло? Было ли это наказанием за тайну в моем кармане, за позвякивавшее серебро? Я никогда не видел тигриной морды, но разве от этого моя история становится менее правдивой?

* * *

Больше особо и рассказывать не о чем, девочка Люси. Утро приближается.

Я обещал твоей ма, что мы сколотим собственное состояние. Я говорил ей, что в этих холмах еще осталось золото, его только нужно найти. «За горизонтом», – говорил я ей. «В следующем месте будет лучше». И в те ночи, когда она плакала до бесчувствия, я обещал ей, что, если из этого ничего не получится, я отвезу ее домой. В то место за океаном.