Сколько ног у обезьянки? - [4]

…У ворот дома их ждали, однако пройти внутрь, за полог, где была невеста, не пустили. Полетели вверх монеты, конфеты, а «стражи» бросились их собирать, шумели, кричали, смеялись…

— Пусть жизнь ваша сладкой будет!..

— Пусть жизнь ваша богатой будет!..

В комнате, куда они вошли, было полно народу. Женщины, дети. Особенно много было детей — девочки, мальчики, младенцы еще на коленях матерей, бабушек, тетушек.

Самади втолкнули за полог, где поджидала его невеста, вся в атласе, с опущенной головой, окруженная женщинами, бойкими и задорными.

Приятели Самади постояли минуту-другую за пологом, разбрасывая монеты, пока не принесли дастархан, полный яств. Они забрали его и ушли, причем каждый подмигнул Самади — держись, не оплошай, парень! И жених остался один в этой интересной, страшной обстановке, в окружении совсем незнакомых женщин.

Невеста сидела на жестком ковре. Самади дали знать, что ей не подобает так сидеть, что ему надо поднять и перенести ее на мягкие тюфяки.

Самади несмело обнял ее, поднял чуточку и тут же опустил. Она была слишком тяжела.

А женщины хихикали, удерживали невесту за подол, не давали поднять. А из-за полога спрашивали:

— Ну, поднял?

— Нет, нет еще…

— Слабенький он!..

— Даже хрупкую девочку не может поднять, другой бы…

Самади вспотел. Подступила злость, он крепко обнял невесту, но еще пуще насели женщины на подол.

— Слабак!

— Так-то! Круглобедрые у нас девушки, не галатепинцам их поднимать.

— Хватит, отрезать бы вам языки! Хватит смущать парня!

— Попробуй, сынок, всех вместе поднять, пусть все они станут твоими женами!

— Куда их, столетних, знают только козни строить! Отпустите ее подол, несчастные!

Самади, весь красный, растерянный, уже не пытался поднять свою невесту. Она сама пересела на тюфяки, и мельком заметил он на ее лице презрительную усмешку…

Улица на окраине города, на которую Самади свернул, была слепа — ни одного окошка наружу. Самади остановил мотоцикл, поставил его под одиноким тутовником и дальше пошел пешком, держа в руках большую бархатную обезьянку. Увидев играющих ребятишек, остановился.

— Папа, папа приехал!

Прибежала к нему пятилетняя дочка. Самади ее поднял, поцеловал.

— Это тебе, дочка, — и протянул ей обезьянку.

Девочка обрадовалась. На миг позабыла все, разглядывая игрушку.

— Насовсем приехали? — спросила она.

— Да, доченька, — улыбнулся Самади. — Приехал вас забирать обратно. Ты в кишлак поедешь?

— А мама?

— Мама тоже поедет.

— Я сейчас… Маму позову!.. — Девочка побежала к воротам. — Мама, мама! Папа приехал, обезьянку мне привез! Папа приехал!.. — Она исчезла за воротами. Теперь уже со двора доносился ее счастливый голос: — Папа приехал! Папочка приехал!..

Самади хотел было войти, но ворота закрылись перед самым его носом. Растерялся. Пришел в себя, когда что-то упало рядом.

И увидел обезьянку — искалеченную, без головы и без ног.

Услышав плач дочери, Самади побледнел, налег на ворота, но те не давались. Тогда он стал ожесточенно бить в них кулаками. Стали собираться зеваки, и, обессиленный, он отошел.

Уже вечерело, когда Самади ехал обратно в Галатепе. Ехал быстро, обгоняя одну за другой легковые и грузовые машины.

Вспомнил, как после свадьбы в городе приехали они в Галатепе, как широко распахнула перед ним ворота тетя, счастливая, будто она раскрывает для них ворота рая. И они, оба смущенные, перешагнули через порог и пошли к огромному костру посреди двора. Лица гостей от костра казались розовыми, и в глазах каждого пылали костры…

Больно было вспоминать. Самади заметно сбавил скорость. Тут его обогнали. Свадебный караван, смеясь и горланя песни, пронесся рядом. Невеста и жених стояли у самой кабины грузовика, лицом к ветру.

Самади на миг показалось, будто это его жена Зарифа, только совсем еще юная, какою она была тогда, на их свадьбе.

…Поздней ночью ввел он мотоцикл в хлев, прошел в дом и лег, не раздеваясь.

Заскрипела дверь, и в проеме показалась седая голова тети.

— Не приехали?

— Нет.

— Дочку хоть видел?

— Видел.

— Дочка у тебя хорошая.

Она выключила свет и ушла. Самади разулся в темноте, лежа прямо на кровати. Туфли его с грохотом упали на пол.

Когда все были в сборе, в учительскую вошел директор, явно озабоченный. Завуч тоже заметно нервничал.

— У вас опять нет конспектов! — сказал он Акбарову.

— Дались вам эти конспекты! — сказал тот. — Двадцать лет в школе, но не пойму, как это вам не надоело повторять одно и то же. Я вам уже говорил еще в прошлом году, что писать не буду. Наизусть знаю. Это у царей бывали писари, или как там их еще называли, так те должны были писать, что делают их владыки, ибо сами цари не знали, что они будут делать в следующую минуту — в гарем пойдут или войной на соседа. А у нас все известно, есть планы, программы… Что я дурак, что ли, еще раз переписывать учебники?

— Акбаров, — вмешался директор, — дело в том, что к нам едет комиссия.

— Пускай едет, — сказал Акбаров. — Они успевают только к третьему уроку. Вот вам и работа, дорогой завуч, срочно переделайте расписание, переставьте по-другому уроки, подумайте, кого именно для них наряжать будете…

— Будут на уроках Акбарова, — сказал директор, — у меня… и у товарища Агзамова.